– Сожги портреты!
– Нет им смерти, жирным...
– Уйди из дому!
– Толк для дурака?!
Течет во мне кровищею по жилам
тех шумных красных лозунгов река...

* * *

Стальная пиявка
мне плоть прогрызет.
Зеленая травка
сквозь мозг прорастет.
Но там, где летал я,
бродил, что ни день,
чернее металла
пройдет моя тень.
И в радостный полдень,
озябшая вдруг,
ты вскинешься, вспомнишь:
ты здесь, милый друг?..

* * *

Приезжаю на родину – падаю,
словно весь я чугун или медь.
Наслаждаюсь травинкой помятою,
пререкаюсь с собакой патлатою.
Здесь такою все кажется правдою,
словно время пришло умереть.
Но теперь бы и жить припеваючи,
от всемирных соблазнов уйдя,
собирать с ребятишками гаечки,
в сочинениях ставить им галочки,
родниковой водой запиваючи
яд газет и молчанье вождя...

* * *

В.Г.

Он бродит в кривых коридорах
приснившихся собственных книг,
порой загораясь, как порох
намокший, – лишь внешне, на миг.
И снова – в угрюмой дремоте...
Он пережил славу свою.
Его на любом повороте
встречаю и благодарю –
от имени тысяч и тысяч...
Ведь он не запомнит лица,
кивнет – и привычно набычась,
бредет в грозной роли отца.
Один он сегодня – мессия,
один он, в конце-то концов,
несчастную любит Россию,
сердясь на веселье юнцов.

* * *

На огненном небе –
     две синие строчки,
их можно прочесть:
     где-то шляется дождь.
С мечтой о хлебах,
     о небесном потоке,
ровесник,
     ты воду зацветшую пьешь.

И что наши книги,
     иль музыки милость?
Коль ночь коротка,
     как пантеры прыжок.
Когда и собака
     под доски зарылась,
а отблеск от стекол
     язвит, как ожог.

ВЕЛИКИЙ ГАРИК

Я думал – он погиб, а он давно в Нью-Йорке,
на статую Свободы взирает из окна.
А помню – жил в Останкине,
в оклеенной каморке,
афишами залепленной, наклейками с вина.
Смотрел он исподлобья, с печальною усмешкой,
и редко что в компании под пиво говорил.
Порой ложился на пол, как умерший, со свечкой
зажатой в кулаке... я ржал изо всех сил.
Мне было страшновато, я потому смеялся.
А позже, в длинном зале, где сумрачны чины,
я хохотал от счастья, я, физик из Миасса,
на всех его спектаклях, что вновь запрещены...
И вот у нас – свобода. Чего ж ты не вернешься?
А он мне отвечает: я не у дамы паж.
Пусть даже эта дама – Свобода или Солнце.
Без куража театра нет. А мой пропал кураж.
Здесь на руках я бегаю, учу артистов юных.
Жалею об одном: пропали двадцать лет.
Я не могу играть на деревянных струнах.
Прислуживать властям таланта с детства нет.
Но почему ж они, вчерашние халдеи,
блюстители устоев, вся цензорская знать,
сегодня по мюзиклам шатаются, балдея,
не ими ль запрещенное желают враз узнать?
Они глотают сладостно те книги, что топтали.
И музыку включают, которую пожгли.
Об авторах не вспомнят – но это уж детали –
в цепях, как пролетарии, хозяева земли.
Вся разница – из золота те цепи неизменно...
Ах, я б спектакль поставил, похохотать дабы,
где мы б их ублажили под музыку Шопена,
не пожалев для блеска из золота гробы...

* * *

На острове зеленом, иноземном
я вырыл кустик и привез домой –
он через год покрыл мой огород
высоким хищным остроиглым лесом,
и не цветет... наверно, наши пчелы
ему скучны, как мне – твоя чужбина.

* * *

И что ж теперь – сидеть реветь,
как в год безъягодный медведь?
И слезы лить, как старый дождь?
Ведь ты живешь.

Ну, нету больше той страны,
большой длины и ширины,
мы все – как в комнате теперь,
захлопни дверь.