– Ну, вот что дочка! Не у одной тебя беда. А сказать по правде, горя и беды ты не видела. Жила, как у Христа за пазухой. И потому я тебе как мать и старшая – давай начистоту, а эти вздохи, да молчок – пустое.
Разговор был долгий. Валентина Ивановна узнала, что Вартан приходится Карену двоюродным дядей и родные Карена поставили условие: после свадьбы Зоя должна переехать к ним дом... И ещё отец Карена сказал, что пока он жив, – не даст позорить семью, и нога урки не переступит порог его дома.
– Видишь ли, доча, я не все тебе сказала, – Валентина Ивановна закурила, потом подошла к окну. – Была я тут у одного человека понимающего, он говорит, лёгкие мои не держит климат этот, потому и кашель колом стоит. Я и сама чувствую, что долго не протяну. Надумала уж давно ехать на родину, да всё не решалась тебе сказать. К родной земле пора. А ты совсем взрослая и свою жизнь сложить сможешь. Так что, доча, давай-ка так и сделаем... А время всё рассудит, приедете ещё ко мне, внучат привезете.
Через неделю Валентина Ивановна рассчиталась и уехала.

* * *

В комнате дежурного по вокзалу сидит капитан милиции. Перед ним на столе чистый бланк свидетельского показания. Напротив немолодая женщина в платке и потертом сером кителе с одной маленькой звездочкой на обшлаге.
Капитан достает авторучку и обращается к ней:
– Вы дежурили по перрону позавчера, когда женщина под поезд бросилась. Так?
– Да, через день заступаю.
– Продавщица из киоска показывает, что приблизительно за полчаса до случившегося, погибшая разговаривала с вами. Постарайтесь поподробнее вспомнить, о чем говорили? – Дежурная напряженно смотрит на бланк, лежащий на столе, – пока ничего писать не будем, потом вместе запишем.
– Ну, так, – она глубоко вздохнула, – только, значит, отошел двадцать шестой. Народу на перроне никого. Я – к Клавдии, мы с ёй уж сколько лет товарки. Она меня больно жалела, как мой к Нинке ушёл, к сучке этой...
– Так, дальше.
– Подхожу к киоску спички взять. У ёй мужик совсем запил, так она его с дома спровадила. На кой, говорит, ляд он нужон, ни днём, ни ночью проку нет, одни убытки.
– Вы, пожалуйста, ближе к делу.
– Только, значит, прикурила, подходит ко мне женщина, немолодая, в платке, ну, моих лет. Сумку держит под локтём – к себе прижимает. С ёй чемоданчик старенький, она его меж ног поставила. Вот, говорит, вместе покурим. Видать, не наша, но разговор уважительный. Сама глаза щурит и в сторону глядит, папиросу в кулак зажала. А кашель из нутра – аж сип идёт. По всему видать, беда какая прислонилась.
– А что за беда?
– Я её спросила, значит, а она вроде как не слышит, сощурилась и лицо к солнцу поставила, а потом тихо так говорит, клянусь, я прям в слово запомнила, так сердечно: “Солнце для всех в равную и бог у людей один, а какие ему дети, а какие пасынки”... Помолчала и говорит, значит, как счас помню: “Верно, беда у меня.

Младший брат машинистом тоже на дороге служит и человека переехал. Теперь под суд пойдёт, а у него близнецы, только в школу наладились. Никак теперь сиротами станут”.
– А ещё о чём разговор был?
– Всё больше пытала, хорошо ли я порядки знаю, в каких разах, мол, машинист привлекается, а в каких не несёт ответственность, значит.
– Может, на руках кольца дорогие заметили.
– Да какие дорогие. Юбка простиранная, аж светится. Одно колечко было, ей-богу было, тоненькое, я как раз заметила, когда она папиросу в кулак зажала. Пальцы совсем белые, вроде как в хлорке окунутые, кольцо сильно врезалось, его снять – так палец рубить надо. И камушек красный, не больно-то дорогой.
– Может, ещё чего припомните, – капитан глубоко вздохнул, вынул платок и вытер пот со лба. – Душно, наверное, дождь будет.
– Потом разговор за жизнь был. Сама с Дона, уехала в войну девчонкой. А сейчас из-за брата едет. Одинокая, на фронте человека потеряла, потом другие были, да не сладилось всё. В толк сейчас не возьму, о чем ещё... Так, по бабьим делам... А смотреть я не ходила, как её с рельсов сымали... В горле комок, до сих пор не спускается. Какое ж горе надобно бабе!..
Капитан встал, зачерпнул в алюминиевую кружку воды из ведра и протянул дежурной.

г. Москва