нады солдатского храпа, Дарья одевала шинель, брала плащ-палатку
и, улучив момент, когда дозорные отходили шагов на сто, бежала в баньку,
что спряталась в ольховнике. Внутри парилки провисла ржавая сетка, в ней
когда ещё сопрели сосновые шишки. Ольховая сырость забиралась через разбитое
оконце, смешивалась с прелым хвойным духом, отчего в давно нетопленной
баньке стоял ведьминский дурман.
Здесь ждал её молодой, еще не нюхавший пороху лейтенант с простым и ясным
именем Иван. Сентябрь доживал последние дни, по ночам бродил туман, он
забирался в баньку и холодил разгоряченные тела влюбленных.
Однажды на рассвете, когда слившись в одну плоть, лежали они, утомленные
бурными и неумелыми ласками, раздался лязг гусениц. Остатки эсесовской
танковой дивизии прошли через деревушку, начисто исправив ошибку войны.
Надо было пробираться к своим. Днем лейтенант спустился к ручью набрать
воды во фляжку и подорвался на мине. Дарья оттащила на плащ-палатке полуразорванное
тело со страшно вывороченными ногами в овраг, прикрыла его ветками, взяла
документы и новенький ТТ.
Через два дня она давала показания в особом отделе армии. У войны своя
мораль, свой ясный счёт. Трибунал назначил ей десять лет строгого.
* * *
Страна уже готовилась петь “Едем мы друзья в дальние края,
станем новоселами...”, а тридцатилетняя Дарья сидела на отполированной
сибирским терпением скамье небольшой станции в трехстах километрах от
города Томска. Она щурилась и курила, жадно затягиваясь и держа самокрутку
в кулаке. У ног её жался худосочный сидор военного образца.
Дарья закрыла глаза.
“Вот она, Воля! А ещё утром...”.
– Ну, Дарьюшка, и твой прозвенел. Что мог для тебя сделал.
– Спасибо, Валя.
– Тебе спасибо. Стольких видел, а душу да кровь только ты и согрела. С
тобой и узнал, что это такое. – Дарья молчала. – У тебя свой путь. А я
как-нибудь доволоку. Мне всё одно – без толку. Смысла не вижу...
* * *
Она хорошо помнила, как год назад стояла в кабинете начлага.
Второй год, как её перевели в этот лагерь. Работа не из лёгких: двенадцать
часов в день они таскали тяжёлые шпалы, в стужу и зной кайлом махали.
Но режим полегче. Уж больно начальству к сроку сдать полотно надо. Потому
и хавка получше, за норму к пайке масло полагалось. Дарье не привыкать
к тяжелому: в войну скольких раненных перетаскала. А однажды немецкого
офицера через минное волокла. Медаль “За Отвагу” дали, важный, видать,
был офицерик, живым доволокла, стонал больно. Напарница у Дарьи справная
– доярка из-под Пензы, крепкая бабёха.
Начлаг не спеша проглядывал какие-то бумажки и курил лихо заломленную
беломорину. В кабинете было жарко натоплено и дымно. Дарья недвижно смотрела
на стенные часы, они шли, а с ней и срок. На табурете
рядом с часами лежал на боку незачехленный, видавший виды
баян.
Начлаг виртуозно вдел друг в друга два сизых кольца, невозмутимо загасил
на ладони папиросу и властно оглядел с головы до ног заключенную:
– На зоне, говорят, тебя уважают.
Лагерным чутьём, обострившимся за девять лет до нюха сторожевого пса,
Дарья прочухала, какое предложение может последовать. Она сощурилась и,
упершись взглядом в баян, тихо, но уверенно, сказала:
– Куковать не буду.
– Ты коней-то не гони и характер поумерь. Не такие тут ломались, – затянувшись
и выпустив с интервалом пару колец, начлаг хитро улыбнулся. – Не для того
звал. На склад толковая приемщица нужна, на руку чистая, – и, подмигнув,
добавил, – по ночам в лес бегать не будешь?
– А где лес-то? Вертухаи, небось, кругом! – Дарья ухмыльнулась уголком
рта.
– Печатать можешь? – спросил он совсем примирительно. И не дожидаясь ответа,
продолжил, – научишься – не велика мудреность, чай, не на баяне перебирать.
Машинка есть, человека – нет.
Она согласилась. “Всё не кайлом колотун греть”.
Спустя месяц начлаг вызвал её к себе.
– Ну, освоилась? Небось, как пальцы отогрелись, и печатать навострилась?
Мне тут списки на материалку отослать в Управление надо, – по-деловому
начал он, потом помолчал и спокойно предложил, – посумерничаем, чем бог
послал. Чай, давно домашнего не пробовала. Остаканимся?! – он налил себе
и ей белого. – Прими для здоровья. – Она понимала к чему дело клонится,
молча выпила и деликатно взяла ломтик сала. – Ладно, потом отстучишь.
Баня-то вчера была? – Дарья кивнула. – Иди подмойся у ведра, с чайника
слей, вода ещё не остыла, и постели на диване. Не боись – не обижу, коли
постараешься, а если что – лепило4 свой.
Когда одевались, начлаг посмотрел на неё удивленно:
– А ты жаркая.
Они сошлись. Начлаг сдержал слово и о лагерных делах не расспрашивал.
* * *
Теперь по субботам после лагерной помывки Дарья за кастеляншу
в начальственном домике. Хоть и не Воля, а по другую сторону колючки,
не хоромы, а вместо нар кровать со спинками. Занавески на окнах чистые,
хотела какой узор вышить, да сноровку пальцы совсем растеряли, сколько
уж годков по казённому календарю дни считаны-пересчитаны! Где они нынче
цветочки в крестик или мулине, что бабуля наставляла.
Дарья достаёт из погреба тяжёлую пятилитровую бутыль тёмного стекла с
сорокапятиградусной настойкой. Только ему, начлагу, рецепт её ведом, и
именуется она “Валентинкой”. В одиноком таинстве готовится настойка при
запертых дверях да занавешенных окнах, лишь свеча в углу горит, чтоб пропорцию
из снадобий не нарушить. А потом сорок суток, день в день, в бутыли, обернутой
выцветшим красным флагом, дозревает до магической силы и тогда уж “Валентинкой”
становится. Подавалось сиё целебное могущество только
4. Лепило – врач.