над планетою я, на моем полпути,
ни
вверх, ни вниз:
или сил не хватило
Всемогущему – преодолеть притяжение вод,
гравитацию снов и садов? Или, может, потом
позабыл обо мне Он, покуда так долго, с трудом
пробирался я вверх между прашной
и
истинной твердью –
между стаями, тучами, смертью?
Или может – в том Промысл был:
приподнять
над Землей
меня этаким полукосмическим,
внеорбитальным
полуискусственным сторожем-спутником,
рациональным
divus in perpetuum, ни единого ватта,
ни
куска антрацита, ни крохи
хлеба не требующим, ни воды, бо –
рабойсай!
– увы,
с процессом ассимиляции, как и
(вот
что уж истинно горе!)
диссимиляции – у меня как бы все на запоре,
диета
абсолютно небесная, что восхищает
гастрологов
(хоть казалось бы – это
для астрологов тема);
в
короне под Солнцем я в полдень
или в полночь под звездами, руки раскинув мои,
на дрючке телепаюсь, и вздернутый грубо
в эмпиреи за шкирку, лишь теперь понимаю,
как
глупо
и насколько в тот раз преждевременно
возопил
я: “Или!..”
Подо мною – Земля, надо мною – чужая орбита.
Мне б сейчас бы взмолиться,
расшуметься
б стихами Давида:
– Лама? Лама савахвани?6
Ах, внизу рыбаки тянут сеть –
на
плевке, на смурном пятачке
озерца Кинеретского, осень, Земли поворот
мне заносит их между лодыжек –
и
то ль невод вдали,
то ли, ближе к глазам, повисает порожний,
сморщинясь,
мешочек,
из которого весь дор haбa*
мой
погреться ушел под живот.
Савл, вон тот
и другие внизу, они что – все евреи? Я тоже!
Авраамово семя? Израильтяне? И я!
Что ж они, сыны Божьи,
сговорясь,
нанизали меня
– растянув, как летучую мышь,
голяком,
до разрывов –
на штуковину эту декартову7, так, что когда я
вдруг припомню, бывает,
забывшись
немного, о ней,
о Марии, – я чувствую: через кадык,
через
пуп или точку,
где он, кажется, был или не был,
и
ниже, мешочек пронзив, –
о-ох! стрела сверху вниз (или дрын снизу вверх?)
контур мой просверлила,
или ось мировая, “ось времени”8
(ось!
подывись!
ось вона! – вскрикнет лембергский ксендз,
тыча
пальцем); абсцисса –
два плеча поперек мне проткнула
(а
все ж – как дразнилка
насмешила б ребенка!),
в
капустах у пугала сползшим
коромыслом повисла ошуюю, мирам угрожая
– больно ж, Господи! – вывихом –
больно!
– плеча моего.
У, как больно... Мария... как зной...
зона
ливней... Мария...
или слёз... О, Мари... озона... илима... риолан...
цамарица... марицама... ри...
Девочка... шиксэлэ... кем ты была, когда в город
твой я пришел?.. чтобы только взглянуть...
наглядеться
на пухлявые, жизни нежней, пару щечек, Мария,
мы прошли над Рангуном9,
над
слезным сезоном, в набирающем свете
я опять тебя вижу, Мария,
на
радужном сгибе портала
над планетой, ты – ах! –
на
верхушке уселась и машешь
ногой, ах ты кошка босая, оторва ты, юная блядь.
Мария, не сбрось только солнце,
пусть
сон будет вечным и светлым.
Мария, ты меня узнаёшь?
Я
ж – тот Юзик, пинжак из Нацрата!
А што, кто-то ж должен был стать,
кем
я стал вам теперь –
бог на палочке, жуткий страшила,
соломенный
кoзак, Мария,
помнишь чукчу под галстуком, с Банной? –
и
как из бани
там, подбросив, бывало,
позорника
выпускали в окно,
так они мою жизнь, раскачав,
запуздырили
в вечность,
в это хмурое – лянь – христианское божество.
А ведь знаешь, Мария,
я
сам ведь чуть было не стал
одним из прушим10 –
кривоногим
и пакостным никфи,
ходившим цепляя брусчатку носком башмака,
или – грязным кизайем-ханжой,
удивляющим
город
окровавленным лбом: это он,
понимаешь,
так крепко
закрывает глаза, чтобы женщин не видеть –
и
сходу
бьется об стены ликом мудак;
или,
помнишь, вонючкой медукиа,
что, бывало, бредет вдвое сгорбившись;
или
– шикми, жлобярой
с парой плеч здоровенных,
на
которых едва ль не Тора
и Вселенная держатся –
стропила
и свод мирозданья!
* Будущее поколение (иврит).