глушь заборов с их дикой травой,
                                    и крапива, идущая в борщ,
злые рощи над “рыпой”
                                    (как еще и теперь называют
в Каушанах канаву), целый лес,
                                    райский сад крапивЫ,
терпко ноздри щекочущей;
                                    а в четверг набрезгу молдаване
– ах, да что я! – галилейские гои свозили на шук
свежий лук, раскладали по стойкам,
                                    в белесой холстине
сыр вываливали на доски, а то – прямо наземь
золотыми, как масло, кругами на алый розарий
клеёнок, на крылья коней и лебедушек;
                                    живность
пернатая в страшных плетеных корзинах;
                                    а гогот гусиный?
а мертвая рыба, смотрящая нагло?
                                    на арбах и подводах
у бочек бокастых выбивали, как девке, запайку
или кляп, с хриплым криком:
                                    “Вин хибрид, пиять шистесят!”,
а потом, поздно вечером,
                                    разъезжались, в порожних повозках
лежа навзничь, ноги кверху и врозь,
                                    белым шляхом, безмолвной
опасной Дамасcкой дорогой, что жива и стара
как и сам человек, и служила народам,
                                    и поздним
крестоносцам звучала как песнь:
                                    Via Maris – в камнях
под селом Ин-Эт-Тином прорублена,
                                    ведет она дальше
через мост Дочерей Иааковых, и привела
в Магдалу шалопая,
                                    чтобы там он взглянул, нагляделся
на Марию, на дикую серну; это самый тот путь,
что проходит у Наблуса,
                                    где у жадного устья в долину,
над которой царят, с двух сторон, Гаризим и Эбал,
я бабенку, шомройку, я помню,
                                    безмужнюю встретил
у колодца Бир-Якуб, оставшись в тот вечер один,
бо Шимон и Левий Андрей, и другие талмидим
за жратвой побежали –
                                    а я, к тому времени странник
многоопытный, знал уже: хлеба нужнее – вода...

О, святая земля... Мое детство, халупы, евреи...
Я, Йешу из Нацрата,
                             я – единственный в мире рожденный
Девой в чуде, зачавшей от Руах Элоим4, аминь,
я – из рода Давида и Царь Иудейский,
                                    Господь мой
и Отец мой – ваш Бог Цебаот... И как дым поутру
опускается снова в трубу,
                                    когда печка, бывает, погаснет, –
так бессмертье в мою оседает
                                    прошедшую жизнь;
как воздушный наверх поползет пузырек,
                                    знает плотник,
если уровень чуть наклонить, –
                                    так последний мой вдох,
где-то в кольцах трахеи всплывая,
                                    лицо мне вздымает.

Как бабочка с парой проколотых крыльев
                                    (о хищность натуралиста!),
встрепенется сердце во мне,
                                    стоит вниз посмотреть
мне с булавки моей –
                                    на всемирный такой, голубой
океан, где качаются шесть континентов,
                                    мигрируя: грузно
Австралии сонной Victoria regia
                                    плывет на восток;
на запад Гренландия движется;
                                    Южной Америки
остов пошел не спеша – к африканскому берегу,
так что краны Белена
                                    когда-нибудь впрямь подплывут
разгружать сухогрузы под Лагосом –
                                    ой, это будет
еще тот мегалополис! литосферные плиты, яйцо
эллипсоида – скорлупы ненадежней: мышонок
промелькнет – только ломкие крошки...
Ледышки земель
в океане покачиваются и тают,
                                    свой контур меняют
под углом или в плоскости
                                    зодиакальных созвездий,
полыхающих в черном пространстве над вами,
                                    откуда
надвигается из вселенских незримых миров
не заря Belle Epoque, не геула,
                                    светозарное чудо – а грозные тени
космических катастроф.

Люди, вы что себе мыслите, люди?
                                    Вам еще до полетов и войн?

Ваши тонкие льдины...
                                    Скорей позаботьтесь о том,
чтобы вас не засыпало
                                    крошевом ледяным или ломом
стеклокаменным, или пылью железной;
                                    сойдясь, хоть разок
обмозгуйте, как загодя ослобонить
                                    вокруг Эйфеля место,
вокруг башни Останкинской,
                          вокруг вашего Сирс-Phallus-Билдинг?
И на что вам из общей той Пизы торчащий косок?

Как поплавок – то ко дну я иду в небесах,
                                    то взлетаю, как легкая пробка,
в голубых и зеленых волнaх стратосферы,
                                    в фиолетовых волнах
ионосферы, в красно-пурпуровых волнах
биосферы, в многогранно-сверкающих
                                    хладных волнaх
ноосферы, где меня простужает
космогенез или – как вам угодно – христогенез;
в серебряных, полустеклянных волнaх
                                    техносферы,
в которых я обмираю всякий раз перед ней –
                                    надо мной
вновь отвесно встающей
третьей тоффлеровой волной5.
                                    Чудо вовсе не в том,
что Создатель меня воскресил
                                    и к себе меня было
вознести вознамерился, чудо – в том, что повис