Мария, ты помнишь их, швонцов?
                                       Представляешь, я сам
чуть таким же не стал –
                                       от изнеможенья, от страха
перед твоей красотой,
                                   от тоски в твоем солнце и мгле –
по любви, по единственному – твоих губ –
                                       поцелую, так мало
означал бы он там для тебя, но во всей Магдале
ты, пожалуй, единственному,
                                       Светлана, мне не давала.

И когда уже позже, на Лысой –
                                       во всемирной столице – Горе
я повис, если помнишь тот склон,
                                       над долиной Геенной,
в самом центре небес,
                                       если шла ты от Биркет Мамилы,
и – почти уже бог – с верхотуры, с креста моего
глянув вниз, сквозь багрово-воздетые головы,
                                       лица
и прозрачные уши топочущих, пляшущих орд,
кулаки, и гопак, и воскрылья взлетающих белых
истеричных девиц и вприпляску бредущих детей
долом, сказкой арабских дворов и павлинов –
                                       когда я
вдруг увидел, Мария, тебя среди них – о, позор
моей боли больней и видней моей казни! –
                                       Мария,
я почувствовал вдруг на кресте, как хотенье мое
мне тихонько приподымает тряпицу... Тогда-то
и вырвалось – ропотом, горлом: лама, Или?..

Моя вахта, Мария, кончается скоро: 2000 минус
19 столетий и 8 десятков, и 3
года их на земле; и еще 9 месяцев –
                                       в масле кататься
и в сыре, потом у кого-нибудь
                                       наспех родиться и лет 18
– помоги ж подсчитать! – подождать,
                                       а потом уже я
женихом пред тобою, Мария, предстану,
                                       вот только
ты блондинкой, Мария, опять приходи, ага?
                                       в Каушанах блондинка –
это ж знаешь? слюнцой истекут...
                                       К тебе я так тихо
подойду, и чтоб черт ни один не додул – на ушко
ботать, пала, по фене начну, по тибетской, Мария:

ОМ МАНИ ПАДМЭ ХУМ!
ОМ МАНИ ПАДМЭ ХУМ!
ОЙ, МАНЯ, С’ХАПТ МЭХ УН11

Говорящий на незнакомом
языке – говорит не людям, но Богу, но я
имею против себя,
что любовь свою первую бросил12,
                                       я, столяр, а не станет, случалось,
работы любимой – я плотник, ах, мне б то теперь:
надо шкаф – будет шкаф вам, сарай –
                                       так сарай, но искусством
полагались две вещи:
                                       кровать и, конечно же, дверь13.

* “семейная” (иврит).

Кровать состояла, ad modum, из двух заготовок:
каркас и матрас. Раму держат две пары ножек,
в свою очередь вставленных
                                       в прочных четыре колодки,
защищающих их от сырого, всегда земляного
пола; стояк для надежности подпираешь
деревянными козлами:
                                       этак будет, хозяин, верней!

Кровать, таким образом,
                                       то есть рама с опорами – восемь
являла частей. Набивку матраса
начинаешь, бывало, с того, что древесный скелет
оплетаешь веревками или ремнями –
                                       наподобие сетки,
так, чтоб каркас – веревками или ремнями
был бы вдоль и, понятно, поперек оплетен;
                                       к доскам рамы
веревка или ремень прикрепляется
                                       прочной железной
проволокой, то есть: проволоку продеваешь,
пропуская ее сквозь –
                                       опять же ж железные – кольца,
и притягиваешь к доске. С изголовья кровать
должна, стало, спинку иметь,
                                       небольшую, 7-8 пальцев,
на нее, когда спать, опирают подушку;
                                       после того,
как веревками или ремнями перетянул ты
каркас – настилаешь матрас, у бедняков
в дело шло почти что попало: папирусный луб,
солома, болотные травы, разных порослей:
                                       Carex hirta,
Саrex caespitosa, Саrеx brizoides – осока
росла у заборов или за нужником. Впрочем,
и такая была поговорка:
– Мут сакех вэ-гави, приспособь-ка,
                                       жeно, свой мешок та ляхай!

Мастер – мастером назывался, когда он умел
смастерить колыбельку, диван,
                                       “походную койку”,
“ложе счастья”, “царское ложе”,
                  “подвесную постель” (а! обычный гамак),
обеденную софу, раскладушку на ножках,
кровать-“мишпахтит”*
                                       (иногородние снимали ее до утра),
ну и так далее, азой вайтэр, et cetera...

Что, Мария, пойдешь за меня?
                           Не какой-то ж я, впрямь, халамитник!

Уже б, кажется, и на покой... –
                                       а тружусь вот, над садом вишу,
лянь, как сторож на вышке
или в море на мачте матрос в своей бочке:
                                       La tierra!
или телеграфист,
                                на последний взобравшийся столб,
на “когтях”, и успевший к сети подключиться,
                                       и хрипло
в свою трубку орущий,
                                       что, мол, дело хреново, село
к херу на хрен разносит стихия –
                                       пожар, камнепад, половодье...