ОЗАРЕННЫЙ БОР

Непрочитанная страница,
милых рук дорогой узор,
Пермь дремучая притомится
и колючий с ней разговор.

Наготы каменистой сухость,
слова вызнанную тюрьму
я на полку ставлю по слуху,
наколовшись рукой о тьму.

Не покинет тюрьму убийца,
свою казнь не забудет вор,
и с вершин потемневших птицы –
на просвет озаренный бор.

Не забуду и я охоту,
передернувшую затвор,
да не помню, чтоб вскрикнул кто-то;
притемнился в щепоть простор.

Льет луна над вечным покоем,
в кружке облачной, высоко
божегрозное, молодое,
божегромное молоко;

да охотник свирелью дикой
выкликает небесный гром;
и шагает с железной пикой
грешник, вскормленный молоком.

ГОН

Сирени крестословица сгустится
кустом цвести и волком обратиться.
Чужое солнце на земле родится –
ярись дубком и волком расцветай.
Себе поверь, по жизни-дешевизне,
Перми многокогтистая отчизна:
ты – полутрезвость или полутризна;
не по тебе обетованный рай.

Полудревесный, полусоколиный,
двужильный гон отчетливо звериный
кустом крутись и волком замирай;
полулети и полуубегай.
Но ты, волкарь, неуследим удачей;
ты не ловец, а путаник бродячий;
божегневливый или божедомный,
кустом когтись и волком налетай,
полуживой еще, полуогромный;
бери и помни, рви и замирай.

И мать сыра земля, трава-отчизна
кипит в горсти с предсмертной укоризной;
и в горле шерсть, и талый запах жизни;
бери и помни, рви и замирай.
Но звездный гон рассудит всех иначе.
Источник ночи на вершину плача
подъемля, переполнит невзначай,
и перельется волком через край.

Глухое волкованье полужизни,
глухое клокотанье полуплача
и честь ручья – все это что-то значит.
Я все приму, но ты не забывай.

МАЛЫШ ПОД ЗВЕЗДАМИ

О тысяче колес змеится гром на запад.
По всей земле свистят железные пути.
И лунная трава, взрослея, тихой сапой
взошла в моем окне, сжимая свет в горсти.

В светлице не светло; уносится на запад
сверчковый дальний гром, рассеян и широк.
Последний огонек, мелькая, тихой сапой
в морозце отольет: вокзалец-теремок.

И погоняет тьма навьюченную тьмицу;
и скопидомка ночь, не проронив огня,
отбросит в злую тьму горсть снега,
                                                   тень синицы –
и скрип, и лязг, и мрак, и на путях возня.

Дежурит пустота по станции Мулянка.
Дорогу не узнать в туманности полей;
и вывернута тьма, как мельница с изнанки,
и мелется мука морозных букварей.

Набегавшись, малыш на старой оттоманке
в пустынном доме спит; и ветер-господин,
и сердобольный грех волчицы-рифеянки,
голодный легкий бег, не поравнялся с ним.

Под звездами малыш, под скобяным призором
обрушенных ярил на снеговой погост.
Приручен материк, приласкан тихим взором –
и лающая тьма разноплеменных звезд.

Дистанция пути меж звездами и богом,
дрожанием ресниц и цвирканьем стрижа,
в глубокой майской мгле
                           свет над родным порогом –
промеряны ночным дыханьем малыша.

Сквозь лепестковый гул дрожат его ресницы;
светлица холодна, и жарко без огня;
полет в страну чудес ему исправно снится,
и в розовом стриже он вызнает меня.

СПИЧ

Подросли певцы моей отчизны,
полуграмотея в газетенках,
воспевая зрелый ужас жизни
и слагая эпос о подонках.

Восходили с плеткой и дрекольем.
Предрекали в незакатном смысле
над Москвой-рекою и над Колвой,
я не говорю уже о Стиксе.

Семичлены у кремлевской стенки
(если надо, сунут в плоскогубцы)
радовались, как идут спортсменки;
а в обычном смысле – задолюбцы.

А в привычном – полностью свободен,
даже от семейных чесожопиц;
только и смотреть вперед пригоден,
впереди дряхлеющих европиц.