Владислав ДРОЖАЩИХ

ОЗАРЁННЫЙ БОР

* * *
Убегу безгубой темноты,
просвищу кикиморой с болот.
То ли камень пролетит в кусты,
то ли тварь ночная сиганет.

Тварь ночная – это ни к чему;
отцедить рифейский виноград
завалюсь я в чертову корчму
сиднем белокаменных палат.

Разгляжу я хляби да пески,
под луной подменную любовь
из родной бревенчатой тоски,
из прорех бревенчатых углов.

Я поводья взглядом натяну,
стисну камень, выросший в руке, –
и увижу чистую луну
на александрийском маяке.

Если едем в глушь, то кто тверез.
Почему все дальше от жилья?
Гляну – у телеги нет колес.
Оглянусь – а где же колея?

* * *
Пока ярится молодая мгла,
морозный дым меж грубых изб мелькает;
Шеломов и холмов земля изнемогла,
но полномочий ясных не слагает.

Пылает на холмах луны сухой пожар,
гремит в кустарнике; и сотрясает льдины
чешуйчатых снегов нешелудивый дар
с твердоокружной скудостью равнины.

Не говорить, а волхвовать стихом.
Измучена свирель, душа пылает.
Не укорять, а горевать грехом,
пока душа и греет, и страдает.

Сей властью мгла к ресницам льдяным льнет,
как поводырь, сиянье поправляет;
тончайшей хрустословицы расчет
нагую степь бесчестью предъявляет.

И в скудострастье дней нам выпадет один:
перелистать ковыль степным пожаром,
с твердоокружной дикостью равнин
под монастырским крутояром.

Белая гора

И сброшюрован свет брюшины белогорской;
и горловой родник, с прикушенной водой,
перелистает нас; он отстоит на горстку
от царского креста под низкою звездой.

Брюшины снеговой костер холодный цепко
пылает изнутри, впиваясь в сухостой.
От службы травяной ночь отстоит на скрепку
и тайну отстоит с прикушенной звездой.

От волчьего суда костьми не заслониться,
кровосмешенья мед сдирая с языка,
пока глумится речь и торжествует птица,
и пенье без воды, и ропщут облака.

Обучат ли версте коломенской синицу,
чтоб зиждился над ней, на птичьем клюве, храм?
И всхолмлена Сибирь отсюда – по десницу,
по шуйцу – тьма и Пермь, в грудине – Варлаам.

Пока пылает холм и ночь, в снегах по холку,
из петель и щедрот холмит соборный гул;
и кто-то холит нас, таинственный и колкий,
и свет перелистнул, и уголок загнул.

Когда вопьет нам свет, с ухмылкой челядинца,
под ногти огнь дневной,
возжет трехперстный тигель,
знай, где-то на краю рассветного мизинца
темно от белых птиц, от кроветворных игл.

* * *
Красою не сразить черницу-лебедицу.
Тьма не идет на тьму за тридевять степей.
В глазах, темней стыда, звезда не растворится,
кричит древесный крик и тьма поет темней.

Чешуйчатой сосне сквозь солнце провалиться.
У бора твой топор отнимет пустоту.
Закат стоит в пыли перед своим убийцей,
и долго смотрит ночь на ледяную мзду.

Уступит тень свою большой луне не сразу
и дочерпнет дымок из дальнего сельца
широкополый шум. Зверь злозеленоглазый,
ярясь, перешерстит удачливо ловца.

“Меня, весна немилая, помилуй,
помилуй мя, немилая весна.
Игольчатый мой крик переликуй, ярило,
но боль моя чешуйчато-красна!”

И всем ты хват, и справедливости железной
колючий, ясноглазый семибрат.
Но коготь, что зажат меж ужасом и бездной,
нацелен на тебя, доколе он крылат.