* * *

Сургуч на свитке времён
прочен только на вид.
Мчится поезд, а в нём
один-то вагон стоит.

Как это может быть?
Катятся все, а он
древний дым ворожбы,
высохший лексикон.

Рядом поёт ресторан,
скрипит, гнусавит плацкарт.
Несётся зелёный ряд,
трясётся зелёный ряд,
а в нём-то один вагон,
в котором не говорят.

Я через него бегом.
А медленно, как во сне...
Я только одним глазком
в сумерки за окном...

Там пристальный свет луны –
обе её стороны.
Ни деревца, ни ветерка...
И слышно издалека
тающий на лету
поезда перестук...
Вот-вот он исчезнет совсем,
и не исчезает никак.

* * *

В тишине, в тишине, в тишине
никого, никого... ничего.
Только книги и то – ну и что?
И окно...

Где-то синие грозы цветут,
где-то белые люди идут,
и внутри этой всей красоты
где-то ты.

Переклинило что-то не там
в механизме классических драм,
в силуэтах бродячих собак
что не так?

Это ты, это ты, это ты...
Так некстати родные черты.
Это я с опозданьем в строку
за тобою бегу.

* * *

Мы ещё в себе лелеем
отблески лучей,
парк в окурках, вечер, зелень,
глянцевых грачей.
Фыркающих и лохматых
чьих-то там собак,
это небо, что обратно
не идет никак...

Шлегеля листаем, Гёте,
смотрим по прямой...
Будто бы за поворотом
нет ни тошноты, ни рвоты,
никакого поворота,
только по прямой.
Будто каменное завтра
нас ещё не ждёт.
Там, где парк стоит сезамом,
нашими глядит глазами,
нашими горит слезами,
будущее подождёт.
Ан ведь нет! Грохочет ночью
кованый сапог –
“Открывай! На выход, срочно!
Бестолочь, без проволочек!”
Только в скважине замочной
сухонький смешок.
Собирайся!
Свитер... бутсы...
полотенце... бред!
Боже! Дай же мне проснуться!
Нет тебя и нет.
Где ты, где ты? Только глянец
чёрных кирзачей, –
маршевый ритмичный танец
мартовский грачей.

ПЛАЧ

1.

О, эти чёрные дни, эти чёрные дыры...
Услышь меня, мама!
Оно
приходит за мной, а глаза его – чёрные дыры,
могильные ямы.

Мамочка, мама, возьми меня за руку,
жалобный, жалкий, скукоженный, я ж твой детеныш.
Я ж твой пушистик, кружечек, квадратик,
пристыженный за беспорядок и синюю вазу.

Вот я от страха глупею, икаю, в колени твои утыкаюсь,
укрой меня, мама!

Чую мурашковым голым затылком, –
Оно надвигается, свиту свою собирает,
да что ж им в земле не лежится ни пухом ни прахом!

Оно подступает, а слева, как шавку,
струнит на верёвке заблудшую совесть мою,
где ж ты шлялась вчера...
а спроси её, мама!

Оно наползает, чернея глазами,
и я замираю, а чем откупиться?
Ни чином, ни саном, ни красным дипломом, –
в такие бирюльки
Оно не играет.