Как холодно, мама!
Запахло клеёнкой больничной, по краю закрученной, твёрдой.
Как холодно, мама, как пусто...
Но, может, не поздно?

Помоги мне уплыть, ускользнуть, улететь по молочной реке,
калачиком в челноке.

2.

Белая река.
Выше берегов – белые луга.

Губы трубочкой, ладони теплой лодочкой... позволь мне
мимо острова Буяна, мимо цепкого бурьяна,
а не страшно, пусть репьями обметает рукава...
Только пронеси
мимо пустоты,
безымянной бездны мимо белая река,
бережно, как мама на руках.

А студёная вода
смоет всю тоску-черноту,
парная вода
уймёт в костях ломоту,
а в железной затвердеет вертикальный солнца скол...

А талая вода –
обновлённая душа...
Выше берегов,
да на белые луга...
Выше берегов
унеси меня, река,
такой, какою мама нарекла.

* * *

Мелочь, пустяк, безделушка, нефритовый срез, –
тесный браслетик, ловушка для женского
пульса...
под каблуками апрель завертелся быстрей...
ах, только бы не опоздать
и не поскользнуться!

Разве так было? Когда? Ностальгический ток
жилы обжег, да на голых запястьях угас он.
Где-то теперь мой потерянный край, уголок?
Как в завершении писем твоих уголок,
в самом конце почеркушкой пера –
Жизнь прекрасна!

Это в предчувствии остром ты крикнул – живи!
Будто бы знал, как чужая весна безответна...
Необязательный, светлый постскриптум любви,
даже на письмах сожженных –
постскриптум любви,
даже за письма сожженные,
даже за это.

* * *

Верить хочу.
Бояться.
Просить.
Просить о прощении,
бояться, что не успею,
и когда, наконец, сквозь раскаянье век свой просею,
сердце открою,
а сердце, – увы!
Всего лишь невнятный снежок,
косноязычье травы,
чайка,
что, может, красиво,
но так бессловесно,
тесно!
Ветер,
что, может, свободен,
но тут же забудет о встречном тепле.
Камень,
ничем не обязанный ветру,
ничем не привязанный к ветру.
И верить – зачем? Бояться... чего-то просить...

Боль не смертельна.
Ноша легка.
И любовь не возможна.

г. Омск