шенно незнакомым, посторонним человеком. Но это для нас по простому и гениальному композиционному авторскому ходу остается тайной до тех пор, пока остается тайной и для героев.
Новым витком композиционной спирали является встреча Марьи Гавриловны с Бурминым (№3). Глубоко пережив потерю Владимира, она хранит о нем светлую память, хранит верность своему чувству. Ни на кого не обращает внимания, хотя – окружена искателями ее расположения. Теперь героиня сама делает свой мир замкнутым, закрытым от всех. И никто не знает, что за задумчивостью и холодностью она хранит свою тайну. Бурмин вызывает в ней интерес и любопытство не только своей красотой и умом, а прежде всего такой же, как и в ней, тайной или загадкой (“она очень ему нравилась <...> он, с своим умом и опытностью, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног и еще не слыхала его признания?”). И Маша, влюбившись в него, настойчиво добивается своего – Бурмин открывает ей свое сердце... Сцена признания и развязка так же построены как бы по спиральному или вихревому принципу. Нечаянный случай, соединивший когда-то Машу и Бурмина, оказывается счастливым. С каждым из них на пути к счастью судьба сыграла свою шутку. И если Владимиру не суждено было обрести это счастье, потому что он изначально ступил не на свой путь, то Бурмину и Марье Гавриловне прежде, чем обрести свое счастье, пришлось еще многое пережить, не имея даже надежды найти друг друга. Марья Гавриловна, решившись без родительского благословения выйти замуж, не придав должного значения своим предчувствиям, после пережила тяжелую болезнь, была, можно сказать, на краю гибели. Бурмина, по его признанию, тоже одолевали предчувствия (“...непонятное беспокойство овладело мною, казалось, кто-то меня так и толкал”), и он прислушался к ним (“Между тем метель не унималась; я не вытерпел <...> и поехал в самую бурю”). Но когда любовь захватила его сердце, он, чувствуя непростительную вину перед неизвестной ему чужой невестой, не надеялся на счастливый исход...
Судьба все вернула на “круги своя”. Кончилась метель, утихли ее вихри. Соединились две судьбы. Вновь все круги сошлись в одной точке, в вершинной точке композиции – раскрытии всех тайн, и вновь разомкнулись: “Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам...”.
Какие еще испытания приготовила им судьба?

“Оксюморонная”, парадоксальная, игровая – основанная на строжайшей диалектике взаимоотражающихся контрастов – подоплека пушкинской композиционной “технологии” очевидна и отмечена многими исследователями. Эта диалектика создает неповторимое сочетание “зеркальных” и “вихревых” движений в “Повестях Белкина” , что в свою очередь – при всей кажущейся безыскусности этой прозы – создает ощущение “объема” и полифонической целостности и каждой повести, и всего цикла.
Зеркальное отражение всегда выражено противопоставлением одного предмета другому. То, что мы видим в зеркале, может и не быть прямым отражением, т.е. “копией”... перед нами может возникнуть и искаженный образ, и полная противоположность – контраст. Такая игра Пушкина отражениями того или иного предмета (образа, мотива, сюжета) отчетливо видна и в “Выстреле”, и в “Метели”. Зеркально противопос

тавлены друг другу эволюции Сильвио и Графа (топически – местечка *** и поместья Графа, в котором разрешается основной сюжетный “посыл” повести). Зеркально отражают друг друга линии Владимира и Бурмина в “Метели” (топически “дом” и “церковь”). “Отражение” (как “замыкание”, “зацикливание”) и “переход” (преодоление, трансценденция, размыкание границы) усиливают композиционное напряжение “Повестей Белкина” – ведут читателя к ощущению “веяния” сквозняка запредельности в мире обыденном, подчеркнуто плоском.
К тому же все пять повестей тяготеют к расположению в цикле по “парам” – парадоксально (но и антиципативно – предвосхищаемо) отражаясь друг в друге.

“ВЫСТРЕЛ” – “СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ”. В композиционном плане отражение очевидно. Начало: рассказчиком дается характеристика армейского офицера / характеристика станционного смотрителя, которая, в конечном счете, является общей характеристикой главного героя (Сильвио / станционного смотрителя). Жизнь станции ***, над которой начальствует станционный смотритель – Самсон Вырин, характеризует “предельная замкнутость, уединенность, оторванность от широких перспектив” – легко узнаваемое местечко *** в “Выстреле”, все очень смиренно и скромно (“...и горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы...”). Здесь в настенной истории о блудном сыне впервые обыгрывается мотив возвращения, который, по сути, становится ключевым и в той, и в другой повести.
История (№1) – первая встреча рассказчика со смотрителем и его дочкой дает начало завязке – первому витку спирали сюжета. Это знакомство и яркое впечатление, которое производит на него красавица Дуня, ее короткий поцелуй на прощание, герой вспоминает как увлекательное романтическое приключение и даже не думает, что когда-нибудь вернется на станцию ***, но... обстоятельства” (судьба!) приводят его “на тот самый тракт, в те самые места”. Интересное наблюдение: “я приближался к станции *** с печальным предчувствием” – вспоминает герой.
Рассказчик вновь встречается со смотрителем и узнает от него историю (№2), которая образует новый виток спирали, кульминационный в композиции всей повести. На станцию какими-то судьбами заносит проезжего (“в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный шалью он вошел в комнату...”). Весь этот образ, столь загадочный поначалу, при появлении Дуни представлется нам “молодым, стройным гусаром с черными усиками”. Закручивается вихрь событий, в котором Дуня принимает роковое для нее решение покинуть отца и вместе с гусаром бежать в Петербург. В этом вихре смотритель навсегда теряет свою дочку. Не сразу уступив судьбе, он несколько раз пытается с ней спорить, пытаясь найти и вернуть Дуню домой (“Авось, – думал смотритель, – приведу я домой заблудшую овечку мою”), но, в конце концов, в бессилии возвращается домой. Доживая отмеренное ему судьбою, он уже не надеется когда-нибудь увидеть свою дочку, не знает, жива она или нет. Эта история глубоко переживается рассказчиком: “С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне...”.
В третий раз проезжая тот же край, рассказчик узнает, что старый смотритель спился и умер, и его стан