Он свой зрак погружает в кромешную
                                                 сизую тьму,
упирая его в эпицентр колючей
                                          вселенской зимы.
Город-сад! – я упрямо талдычу ему.
Глад и хлад! – отвечает мне мой визави.

Китоврасово семя! Полкан! Кот-баюн!
Он раскрутит свой свиток густой –
                   в нем спрессованы в прах имена.
И в огне калиостровы медные трубы поют,
и в окне, как реклама, горят письмена.

Я ему – про мечту, про стеклянный дворец,
где хлеба золотые окрест.
Он мне вкрадчиво, словно статистик-писец,
что история – лишь палимпсест.

Я ему говорю, что напрасно пугает, в меня
свои виевы очи ввинтив из-под слез слюдяных,
что напрасно ведет он по списку трущобному,
                          в бездну маня, –
архитектор гренландского сна,
                          археолог пустынь ледяных.

Будут, сбычившись, биться
о стену бетонную лбом –
дорогие мои, толоконные бедные лбы!
Только дым от отечества, вставший столбом –
он не слаще, не горше, чем дым.

И всю ночь напролет мы плетем разговор –
вот уж петел поет! – до хрустальной звезды,
                                                            до утра.
Рабьим глазом косым он пронзает меня –
                                                            тать и вор!
И скрипит, как протез, под крылом кобура.

* * *

Плыви! – плавниками слегка поводя.
Лови костяными губами планктон.
Шершава, темна в глубине ледяная вода.
А что будет дальше?
Не спрашивай больше о том.

Живи, раздувая воздушный пузырь.
Тарань эту воду тяжелую лбом.
Лови свою цель в перископный зеленый визир.
А что будет дальше?
Не спрашивай больше о том.

Жуя, перемалывай свой океан.
Торпеды молок торопи в окоем.
Икра малохольная, водки угрюмой стакан.
А что будет дальше?
Не спрашивай больше о том.

Летай! – над волною, победно трубя.
Глотай кислород перекошенным ртом.
И, может быть, свет золотой снизойдет на тебя.
А что будет дальше?
Не спрашивай вовсе о том.

* * *

Вот сгущается тьма – это хищная ночь
                                     начинает свой труд.
Вот поплыл магистрат, словно кремовый торт.
Шпиль висит осиянный – и вдруг
истончается в пыль золотую, в серебряный сор.

Отраженья дворцов исчезают в пруду городском.
В фонарях зажигается немощный
                                           бледный огонь.
Проступает из тьмы азиатский чужой гороскоп –
                                           пруд встает на дыбы,
как чугунный взбесившийся конь.

Черный айсберг таранит плавучий
                                               окраинный рай –
тонут белых домов пароходы в пучине ночной.
И зияет в зените луна, как большая дыра,
как в другое пространство проход,
                        как тюремный волчок сволочной.

В этом городе, грудой лежащем
                          во мгле ледяной, –
что хотел ты найти? В этом капище,
                         скопище тысящ и тысяч людей?
Тихо синий троллейбус плывет
                         похоронной ладьей,
где Харон рулевой – в окруженье
                         журнальных блядей.

Город-Голем! И кто тебя только слепил
из коричневой глины,
                      цветных изразцов пожалев?!
Разрывают твою скорлупу изнутри –
                       со стальными зубами дебил,
а снаружи – рогатый лошак
                       и угрюмый израненный лев.

Этот герб до сих пор украшает
                        победный штандарт,
проигравших вчера – и сегодня, и завтра –
                         войну...
Этот горб на уставшем хребте –
                         ты напрасно лелеял как дар.
Без сомненья, сегодня уже –
                         гарнизон карфагенский сомнут.

Не мечись, в металлический ржавый попав
                                         переплет,
сокрушенной башкою косяк сокрушая дверной.
Черным клином беззвучно валькирии
                                         свой совершают полет.
И сжимается ночь фиолетово-черной дырой.

г.Екатеринбург