Евгений КАСИМОВ

ФАРАОНОВЫ КОРОВЫ

КАВКАЗСКИЕ ПЛЕННИКИ

Мы с тобою вернулись в зеленых беретах,
Прихватив – для порядка – АК,
две гранаты, патроны, ТТ и “Беретту”
и с Булановой Таней плакат.

Мы с тобой к этой жизни прикручены туго
разводным – не по ГОСТу – ключом.
Я пошел, как Толстой, размышляя, за плугом.
Ты же стал записным палачом.

Я косил урожаи овса и пшеницы.
Ты – банкиров косил от бедра.
И случайно мы встретились в центре столицы.
И гуляли всю ночь до утра.

Вспоминали с тобою панкисские тропы,
караван из Дербента в Кизляр,
и буденновский рейд и манчжурские сопки,
как мы брали с тобой Кандагар.

И очнулись уже на Казанском вокзале,
и дешевое пили вино.
А потом мы сидели с тобой в кинозале –
черно-белое было кино.

Выступала в дыму и тумане эскадра.
В перископе плескалась волна.
Корабли уходили бесшумно из кадра.
И читали мы титр – “Война!”

Наступали глухие до жути календы.
Мы сказали друг другу “Прощай!”.
Ты ушел воевать за чужие Фолкленды,
я – Мальвины свои защищать.

* * *

Сквозь жирный горячечный воздух
сверкает огнями притон.
Как будто ударили под дых –
застынешь с разинутым ртом!

Вертит животом одалиска,
ревет электронный баян,
и в белых бурнусах статисты
курить предлагают кальян.

Мы вместе с Омаром Шарифом
пьем кофе, лежим на боку
и, следуя строго тарифу,
снимаемся вместе – ку-ку!

И с плейером типа Toshiba,
забив косячок гашиша,
потомок Гарун аль-Рашида
торгует себе “калаша”.

Он мне заправляет арапа,
полночный веселый араб,
что на фиг ему эмираты,
что брат ему Черный Хаттаб.

И огненною кометой
сгорает в бреду Шарм аль-Шейх,
где на миллион километров
хотя бы какой-нибудь шейх!

Но едут сюда президенты –
и ветви оливы в руках, –
сионские едут агенты,
и едет сюда “Хезболлах”.

Ему же и скучно и грустно.
Он вечно и гордо один.
И жалко ему, что не русский.
И горько, что он бедуин.

Он табор навеки покинет.
Короткою цыкнет слюной.
И в длинной рифленой пустыне
застынет, как столб соляной.

* * *

Памяти солнечного художника
Виктора Махотина, похороненного
на Северном кладбище Екатеринбурга
под одинокой сосной.

Мы стоим на пороге, у входа в последний приют.
Пахнет глиной сухой и сырою травой молодой.
Ждем, когда два замотанных ангела тихо придут,
заберут твою душу, а тело придавят плитой.

Мы стоим на пороге – не гости, не плакальщики,
а свидетели жизни отвесной,
                                     обрушенной заступом вниз.
Только божья коровка гуляет пониже щеки.
И меха разрывает напившийся вдрызг баянист.

* * *

Дни недели стоят, словно семь фараоновых
                                                            тощих коров –
подпирает рогами их тучное стадо из тьмы.
Разговор за столом. И холопская длинная кровь
задыхаясь, свивает на шее кривые узлы.