Александр АСТРАХАНЦЕВ
ШЕДЕВР
Памяти художника В.Капелько
Мы сидим в его захламленной, запущенной мастерской в шатких,
из фанеры и тряпья креслицах моды времен нашей молодости за низким журнальным
столиком, пьем принесенную мной водку и закусываем мною же принесенными
копченой колбасой и яблоками. У него даже хлеба нет, одни недельной давности
черствые горбушки на тарелке; знать бы, что что он так оскудел – прихватил
бы еще и буханку; но теперь уже ни ему, ни мне бежать неохота – не те
ноги. Да-а, постарели... Вот чаек, правда, у него, как всегда, хорош:
свежий, в меру крепкий и душистый. Ну, да теперь это немудрено, при таком-то
выборе заварок; да ведь большинство умудряется и при таком выборе пить
не чай, а жидкое дерьмо, а он, и когда хорошей заварки днем с огнем было
не сыскать, умудрялся заваривать отменный.
Чертово время!.. Вот вернулся в город, хожу по пепелищам моего прошлого,
осматриваю дорогие мне реликвии, и одна из самых дорогих – он вот, Мастодонт
Иванович; потому и пришел по старой, натоптанной дорожке к нему, можно
сказать, первому.
Но, Боже, как оно, это время, к нему беспощадно! Мало того, что оно нарезало
морщин на его лошадином лице цвета изрезанной ножами разделочной доски
и нещадно посыпало пеплом его кудрявую шевелюру цвета спелого каштана,
а на самой макушке выдрало розовую проплешину – так оно еще и безжалостно
сутулит и гнет его когда-то прямую жилистую спину и выколачивает, видимо,
зубы в его рту: мне не видно, что оно уже там натворило, но в его речи
появились подозрительные присвисты, а голос осел и заглох. Да и сам он
весь какой-то неухоженный и несвежий.
Я время от времени осматриваюсь кругом, узнавая и не узнавая дикий ландшафт
его мастерской.
– Что? Смотришь, не убрано? – глаза его взглядывают на меня вприщур в
узкую щель меж нависшими бровями и верхней дужкой очков. – Мало ко мне
теперь ходят; всем некогда, все заняты.
– А Майя? – спросил я о жене – я ж и с ней был знаком когда-то; раньше,
знаю, она делала время от времени здесь уборку; сам он почти никогда до
этого не снисходил.
– И ей некогда.
– Вы, случаем, не разошлись? – испытующе взглядываю на него.
– Да нет, – отвечает он, но как-то нетвердо. – Бываю дома. Но больше всё
теперь здесь, – кивает он в дальний угол у окна, где у него торцом к нам
стоит тахта, явно ставшая продавленной старой лежанкой, с красивым когда-то
– помню, узнаю! – лоскутным одеялом, Майей же и сшитым, ее искусными руками
художницы-прикладника; теперь оно там – ворохом тряпья. – Да-а, знаешь,
– машет рукой, – дома такое!.. Потомство там теперь: внуки, крики, пеленки,
зятек, – он деланно-насмешливо хмыкает. Понятно: обиженный невниманием
ближних, самолюбивый, ранимый как дитя патриарх...
– Им нужны только мои деньги, – усмехается он.
– Ну, и как, есть они у тебя?
– Спроси что полегче.
Но я не спрашиваю – понятно и так; неисправимый мой приятель и в лучшие-то
времена не умел их добывать – брал, что само текло в руки, да и рук-то
порой не успевал подставлять вовремя. В те годы бессребреничество проходило
у нас за сверхпохвальную добродетель, гусарство и аристократизм чистой
воды; жаль, что со временем эта вода мутнеет, и наши гусары и аристократы
начинают безбожно брюзжать на время и на черствость людей, которые не
хотят кормить и поить их только за то, что они аристократы духа и гусары.
Поэтому я просто перевожу разговор на иное: расспрашиваю о том, кто и
как из его коллег нынче живет, и он рассказывает мне, каждый раз по-иному
смешивая оттенки грусти, сожаления и насмешки, что с кем сталось: кто
умер, кто спился, кто отвалил за бугор, кому поперла удача и эти удачники
гонят теперь дюжинами салонные холсты, а кто и, как вот он сам, сидит
по мастерским, гложет корки и пытается не сдавать позиций, не разменивать
их на пятаки дешевого успеха; при этом он затеял игру: называет имя и
предлагает угадать, что с человеком стало, и я, к его удовольствию, ни
единой судьбы не угадал – настолько неожиданно распорядились с каждым
время и смена обстоятельств.
– А что ты так пренебрежительно о салонах? – спросил я его.
– О салонах? – переспрашивая, он явно вкладывает в слово такой откровенный
сардонизм, будто я произношу неимоверную пошлость.
– Ну да, о салонах, – запальчиво подтверждаю я. – Не обязательно же голый
ширпотреб туда гнать.
– К твоему сведению, – уже без усмешки, тихо и твердо отвечает он мне,
– во всех городских салонах мои работы есть. Ну и что? Берут одну-две
в год. Те девахи, что там торгуют, меня даже жалеют. Знаешь, что они говорят?
– закинув голову, он расхохотался, обнажая желтые передние зубы и ужасающие
черные дыры за ними, там, где должны быть коренные, в то время как глаза
его под нависшими бровями, пребывающие обычно в их тени, словно под темным
обрывом, открылись, светло-серые, острые и неожиданно прозрачные за стеклами
очков, как ледяные осенние ручьи. – Они учат меня теперь писать! – продолжает
он. – Принесите, говорят, что-нибудь попроще: пейзажики небольшие – нынче,
говорят, хорошо берут туман; осень неплохо расходится: чтобы березки желтенькие,
берег, вода; а на “ура” идет обнаженка – только чтоб не совсем, а так,
знаете, сквозь прозрачную ткань, с подсветочкой. Попробуйте, говорят,
у вас получится... Так неужели, – продолжил он, и на его нервном лице,
быстро, будто под дуновением ветра,
Скачать полный текст в формате RTF