Диас ВАЛЕЕВ

ПОЛУОСТРОВ
ДИКСОН

I

Болит голова. То ли поднялось давление, то ли плохо спал – сначала до полуночи терпеливо ждал, когда телефонистка даст Красноярск. Все время казалось, что телефонный звонок вот-вот раздастся, но большая стрелка на часах последовательно показывала полвторого, два, три ночи, а телефон молчал. Наконец, линия открылась, но после разговора с тобой опять долго не мог заснуть – перевозбудился, снова и снова вспоминал тебя, лелея и в мыслях даже интонацию твоего голоса. Мне было все равно, о чем ты говоришь, но было невыразимо приятно и сладко поймать твой голос в бескрайнем ночном пространстве, услышать улыбку, рождающуюся вместе с произносимыми словами на твоем лице.
Уже два дня как я дома, и – ощущение пустоты, провала. Жизнь словно замедлилась в своем течении, резко сократилась в объеме впечатлений, приняла рутинный привычный облик. К тому же, нет рядом жены, она – в экспедиции, на археологических раскопках.
Я прилетел в шесть вечера и где-то в семь стучался уже в дверь дома. Единственная мечта была – встать под душ, смыть с себя дорожную грязь, скуку аэропортовских ожиданий, которая словно пропитала все тело. Но горячей воды не оказалось. Я успел только чуть-чуть постоять под холодным душем, как пришел один старый приятель. Однако, возникшее ощущение пустоты и обвала и во время его посещения не рассеялось. Все мысли постоянно сведены густым пучком к тебе. Вчера ездил с мамой на дачу на Кордон. Чинил старый забор, собирал оставшуюся вишню, долго лежал в своей комнате – в голове содержалась одна горячая неподвижная мысль. И это была даже не мысль, это была тоска по тебе, застывшая в форме неподвижного воспоминания.
В квартире сейчас тихо, пусто. Мама осталась отдыхать на даче. Я лежу на постели в открытыми глазами и снова вспоминаю тебя. Иногда в комнату заходит Недда, сует мне в руки свой холодный мокрый нос или дружески подает тяжелую толстую лапу.
– Влюбился, – говорю я собаке. – Понимаешь, Недда, попался в ловушку, как наивный мальчишка. А ты кого-нибудь любила в жизни, старая собака?
Недда в ответ снова дружески бьет меня по руке толстой лапой, преданно и нежно смотрит в глаза. В душе у меня – прилив такой же невыразимой нежности.
Откровенно говоря, так бывало во время всех моих “больших любовей”. Налицо все признаки аномального состояния.
Нужно куда-то пойти, по возможности каким-то образом “избыть” себя. Восемь часов вечера, еду на трамвае в наш старый родовой дом, где дочь с мужем-парнишкой – они соединили свои руки два месяца назад – наводят уют в своем первом гнезде. В четыре часа должны были явиться сварщики – варить трубы для отопления. Пришли или нет? Вхожу в калитку заросшего травой и бурьяном двора, смотрю на дом.

Занавески распахнуты, свет горит, на двери замок. Трубы лежат на смятой траве в таком же беспорядке, как и прежде. Наверное, молодые уехали на дачу. Просовываю ключ в скважину навесного замка, открываю дверь, тушу свет и снова иду на остановку трамвая. Через две остановки трамвай останавливается на Кольце, и приходит мысль: может быть заглянуть к Геннадию Сурову? Позавчера он навещал меня, просил у матери десять рублей. Старый приятель – еще с дней молодости. Поэт. Живет со старухой-матерью, не может уже нигде работать. Мать собирает у церкви милостыню и кормит его. Нынешней зимой я как-то зашел к нему, вытащил из-под его кровати старый потрепанный чемодан с рукописями и, отложив все свои дела, три недели неизвестно зачем занимался его стихами – выцеживал, выковыривал из мусора строки, отбирал, редактировал, перепечатывал.
Ты можешь представить рукописи поэта-алкаша, скопившиеся за двадцать-тридцать лет подзаборной беспутной жизни? Есть ли что-нибудь более вонючее и грязное, чем эти смятые листки?
Однако, каждый день я обнаруживал шедевры:

Тихо. Кузнечик в лунном пятне,
Росинка лучится тонко.
Упала вселенная – в звездном огне –
В большие глаза ребенка.

Если выйдет книжка, появится в литературе поэт, по строю души и значимости близкий Блоку, Есенину, Рубцову. А, может, и не появится. Ныне время такое: явись вдруг Пушкин – и не обратят внимания. А заметят, так – или случится дорожная авария, или попадет в психбольницу.
Так вот, схожу с трамвая, спешу к Сурову и по дороге вдруг останавливаюсь, резко сворачиваю. Не могу! Опять внимать его бесконечным пьяным речам? Опять утешать его вечно плачущую мать? Обрыдло.
Захожу к Елене Мануковской, благо остановился нечаянно возле ее дома. Пианистка, часто концертирует, преподает в консерватории. Живет с дочкой, взятой из детдома. Отношения у нас приятельские, но навещаю редко, под настроение. Последний раз виделись около года назад. Вхожу, смотрят с дочкой по телевизору фильм “ТАСС уполномочен заявить…”. И я смотрю, вынужден. Какая, однако, скука! Зачем я пришел? Надо бы уйти, но неловко. Тем более, Лена уже хлопочет, тащит на стол чашки с чаем, какую-то еду.
Мы с ее дочкой, кажется, ее зовут Соня – тоненький, печальный ребенок – играем в фантики. Я смотрю на мать, на ребенка – какое это уныние проводить так вечера всю свою жизнь! Еще один вариант бесконечного женского одиночества.

Скачать полный текст в формате RTF