Лев БЕРИНСКИЙ

В СТРАНЕ ПЕЩЕР

О.С.

* * *
Я посмотрел и увидал во сне:
Бегут навстречу лунные поляны,
леса скользят с холмами наравне,
и травы от полета полупьяны,

и корни их струятся в глубине
друг в друга – как в проливе океаны,
и ландыш посылает сквозь туманы
по ниточке ночную песнь сосне...

...Был неподвижен мир. То я летел.
По склонам, как солдатик оловянный,
вверх-вниз, двумя подошвами скользя.

И тяжелее всех небесных тел,
грустил, переходя через поляны,
где ни свернуть, ни глаз поднять нельзя.

* * *
Раскрывшись, всё распахивался холм,
осенние сады свои смещая,
и свет земной, отсвечивая мхом,
в пролом стекал, пустоты освещая.

И там – как маршал, на коне верхом
сияла мама, следом – учащали
свой шаг слепцы, и птицы шли в печали,
а тени осеняли ход грехом.

Они прошли не глядя, скрылись в поле.
Душа моя исхрипла вся от боли
и ластилась ко мне как никогда.

Пустой, нёс эхом холм, кусты отбросив.
Я оглянулся: колыхалась осень,
свет налетел – и я шагнул туда.

* * *
Над бездной, как с небесного осколка
глаза и шеи вытянув вперед
и в пустоту заглядывая долго –
кто свесил рог, кто на локтях встает.

Какой-то сумасшедший хоровод!
И между нами, Оля, чья-то холка
шерстистая, ах, оборотень волка
залег и нам обняться не дает.

Там шепчутся, тот в клюв трубит, а рядом,
не обернувшись, бьют друг друга задом
какие-то седые упыри.

Взяв по два глаза, жизнь глядит и воет.
И медленный кружится астероид
с гирляндой глаз и пустырём внутри.

* * *
Внизу раздались клич и пенье,
и первый шаг прогромыхал:
шел крестный ход, или сраженье,
или весенний карнавал.

Тот бил дубиной наповал,
а та ждала, раскрыв колени,
и мальчик в светлом окруженье
ложился спать и умирал.

Так тешились они б доныне.
Но полегли они в долине
толпа к толпе на склоне дня.

Спускаясь, птицы голосили.
И подцепив их, уносили
в страну пещер вокруг меня.

* * *
И подали на стол пирог
с помадками и вензелями,
и шоколадными зверями
на перекрестии дорог.

В трех лилиях плескался грог.
Со дна мурёшечки взирали
на гребни гор, а поперёк
цветные радуги свисали.

Пересеча лимонный тропик,
ущелье шло, там легкий гробик
стоял, сияющ и открыт,

и я, присохнув мртвой спинкой,
лежал – изюминкой, дерьминкой,
дразнящей буйный аппетит.

* * *
Тугой бурдюк, набухший кровью
с прожилками вселенской мглы,
чей Дух, забывший жизнь коровью,
там бьется в круглые углы?

Чьих глаз проплешины белы,
когда он бродит в полночь совью
по Иртышу, по Подмосковью –
и правит тризны да балы?