вость крутые быки, и рядом с ними побрыкивали легкие телята. Грязной шубой вплывала баранья отара, вышагивали козлы с учеными бородами, кипежились злые гуси, и, словно пытаясь опутать весь табор невидимой нитью, сновали сквозь шумное скопище крысы и псы.
Здесь, на животном дворе, воеводил Гулюха. Квадратный, короткорукий, с черным вихрем волос над монгольским лицом, он ходил – скотный Бог – меж быками, коровами. Позади семенил хрупкий старец в халате, похожий на нищего: он толковал с приводившими скот, что-то дробно писал на листках и легко брал рубли. А Гулюха набрасывал петлю на шею животного и уводил его в угол двора, под навес. Зажав голову жертвы в ярмо, он одним взмахом резал нарывы, сшивал крупно дрожащую шкуру, прокусывал уши щипцами тавра, выжигал огнем клейма. И тот, кто видел его в этом углу, его белые зубы, раздутые ноздри, испытал нутряной первобытный озноб.
Гулюха следил за Марией, и когда замечал ее в клети окна, оставлял всех коней и быков, выходил, волосатый, как Вий, на середину двора и кричал ей “Иди-и!” – и показывал гнусные знаки.
Оскорбленная криком, Мария забивалась в глубь комнаты. Ночью ей снилось, как руки Гулюхи влезают в окно, жадно шарят дрожащими пальцами, чтобы схватить ее. Страх колол с каждым скрипом на лестнице; от подвала, пропахшего смертью, до нее долетали тяжелые вздохи.
Шли скучные, длинные летние дни. На улице солнце пекло, как в загнете, палило траву и сушило ручьи, а в дома оно вкатывало духотищу, ее плотный покров валил с ног, гнал в напрасную тень и высасывал силы и волю.
Казалось, мир вымер, лишь крики животных летали в нем, как перед страшным судом.
Часами лежа на диване в одной рубашке, Мария чувствовала, как тело ее покрывалось пупырышками пота, и ткань рубашки льнула к этой влаге и нежно щекотала тело. Капли скользили в промежности и будоражили в них желание. Но не тихий Свирид приходил в ее грезы, а бронзовотелый Гулюха – он был совсем рядом, внизу, его голос вплетался в стенания животных. Мария на цыпочках приближалась к окну, и если видела обращенные к ней черные горящие глаза и белый оскал, уже не спешила уйти. Скотный бог, подмигнув ей, манил к себе бронзовым пальцем.
Когда вечером из полумрака ее окликал робкий посвист Свирида, она страстно бросалась навстречу, и в чашах коленей, в набухших сосцах бился ярый напор расплескать свою кровь, раствориться в объятиях мужчины, чтоб он мучил ее, поедал ненасытно. Но робкий Свирид лишь касался руки.
С каждой встречей Марию брала вдруг такая тоска, что ни слов не хотелось, ни взглядов. По ночам лишь глухая досада сосала под сердцем. И скорей всего к осени б все прекратилось – настолько ей тягостны стали свидания, да, видно, Свирид сам почувствовал это. Как-то раз, нарядившись, с цветами, он пришел к ней и к матери. Был очень мил и смешон, и Мария сказала нечаянно “да”, а потом ночью плакала над своей жизнью.
Круг сомкнулся, и мир стал как небо – с овчину. Мать радостно перебирала приданое, хвастала им во всех нижних конторах, где мыла полы, и соблазняла дочь тайно сходить в Поножовщину и осмотреть дом Свирида до щепочки: все же в нем жить.

Жара отступала. Мария бродила рассеянно по слободе; иногда, оказавшись в Николыцине, около выжившей церкви, входила в нее, не крестясь, созерцала иконы и росписи, радуясь краскам; иногда приходила к реке и следила за бликами солнца в воде; и подолгу смотрела на дальние сосны, как будто бы зная, что там ее ждут.
Ей казалось предательством грезить Гулюхой, она больше не кралась к окну; и ночами гнала его прочь – исчезал он покорно, лишь губы кривились.
По воскресным дням рядом со Свиридом она шла напоказ перед всеми людьми, а по будням Мария носила Свириду в пекарню сухие рубашки, и ей нравилось вытирать пот с его гибкой спины и считать на ней родинки. И все же постыдная, но безнадежно живучая страсть шевелилась в ней, если вдруг где-то мелькала Гулюхина тень, если дерзко звучал под окном его голос.
Однажды, в медовый день бабьего лета, Мария шла к пекарне тропой за горбатым забором. Вдруг в узкой ложбине, заросшей бурьяном, явился он – горячий, лохматый, как шмель. Он сжег ее взглядом, а руки и губы метались по ее телу без просьб и без трепета. Он ей шепнул: “Я же ждал...” И большая ладонь обожгла ей живот, и что-то черное, сладкое, жуткое сжало Марию в тиски, положило на теплую землю, вошло в ее плоть, и скопившийся сгусток горячих желаний вытекал из нее, обессилевшей, в землю. Тонкий солнечный лучик, как спица, покалывал тело сквозь бархатный лист лопуха да из пасти откуда-то взявшейся старой собаки тянулась густая розовая слюна.
Ночь пришла. И на угольном небе проступила окружность луны. От нее не добавилось света. Словно в пыль растворились земные предметы и сквозь эту окружность умчались в серебряный мир, только тонкий очесок белесого облачка таял вверху – сбитый полозом снег.
Тишина вместе с тьмой надавили на дом. Поправляя поникший огонь ночника, Мария увидела через стекло этот снежный клочок близ луны. Ее мысли привычно оставили лето, пекарню и двор, и вошли в зимний лес. Редко ей вспоминалось, как Свирид подрубал молодые сухие сосенки: он старался вонзить топор нежно, под корень, сквозь снег – чтобы не слышало эхо, а Мария легко отсекала бессочные сучья, таскала безрукие стволики к саням. Приходило на память не это – дорога, бесконечность нырков и изгибов. И чем хуже, петлистей была она, тем и спокойней: на последнем отрезке, накатанном, ровном, иногда караулил лесник. Им тогда был Гулюха, ушедший от скотных трудов в октябре на Покров, когда светлый, счастливый Свирид уводил молодую жену в Поножовщину.
Нес охрану Гулюха свирепо: бил кнутом за орешник старух и детей, отбирал топоры у застигнутых воров, уводил лошадей, оставляя возы на дороге. Слобожане тогда воровали всем миром, и хоть кто-нибудь, да попадался. О, в минуту захвата Гулюха был страшен! Выходил из своих “козырей” не спеша, становился, как ферзь, как опричник, расставив тяжелые ноги и ласково теребя кнут. Глаза суживались до монгольских, и скулы играли. Тут не только дрова или лошадь – все скинешь с себя и отдашь. Но однажды его мужики подловили и взяли в кнуты – без пощады, до крови.
Три дня пролежал полумертвым Гулюха, но бивших не выдал. Когда затянулись рубцы, он отправился в лес, за добычей, с собаками. Кто ему дал этих псов –