В кровле старого дома.
Бледен Павел, лишь шарит рукой:
Где ты, боль и стыдоба,
Но не схватишь, одна пустота
Под рубахой джинсовой…
Их встречает, сомкнувши уста,
Как привратник суровый,
Иоанн: “Нагулялся, герой?
Думал мир опрокинуть?
Но нарвался на призрачный строй
Совладельцев могилы.
Лишь Михайле подвластно сейчас
Этот образ иудин
Победить, отправляйтесь как раз,
Мы же Господу будем
Службу править, чтоб ратью на рать,
А не с тенью бороться…
Ну же, дайте ж вас поцеловать,
Тяжко ноне придётся”.
XVII
Ухожу за Непрядву, за Дон,
За обскую излуку.
Песней древнего поля ведом,
Принимаю науку
Светлой жертвы. А сроки близки,
Брезжит ночи останец,
Снова зябнут в тумане полки
И печалится старец:
– Слава Господу, за шесть веков
Зло искусней не стало.
Те же тьмы харалужных врагов,
То же льстивое жало
Преисподней, и зыбкая гать
Гнилословья над нею.
Дай же, Господи, нам распознать
Правду – волей Твоею.
Ложь постичь, зло, не брата, убить
Помоги Михаилу,
Коли с поприща не отступить,
Дай уменье и силу.
Дай любви покаянную нить
Анне, братьям пред битвой!
Дай монахам Твоим истомить
Змея светлой молитвой…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он всю ночь среди кельи пустой
Простоял на коленях,
Ночь и вечность…
С последней звездой
На путях параллельных
Снова птицы, огни, поезда
Свои песни запели.
К утру братьев обская вода
К заповеданной цели
Донесла. Заскрипела в песке
Лодка. Хлюпнули волны.
И в великом томленье, в тоске,
Лишь тревогою полны,
Брат и брат поднялись по тропе.
Дом был сер и безмолвен.
Дверь открыли навстречу судьбе…
Словно карлица в колбе,
В зыбких стенах жила тишина.
И, почти бездыханна,
У Картины лежала она,
Анна, пленная Анна.
XVIII
Мне остался последний рассказ,
И пространство романа
Затворится в назначенный час.
Но не жду каравана
Славы дальней…
Слежу облака
Настающего марта.
Пусть летит, как фанера, строка
Над огнями Монмартра!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отливали водой ключевой
И святою водою.
Обносили пасхальной свечой
И лучистой звездою –
Вифлеемскою от Рождества.
Под иконою клали.
Говорили родные слова
О любви и печали.
На кровати открыла глаза,
Никого не узнала,
Поглядела мучительно за
Братьев, в сторону зала
И забылась… И Павел поник,
Сел на стул к изголовью,
Телом юноша, взором старик,
Сокрушённый любовью.
Краски замерли. Медь и акрил
Приглушили звучанье.
В сером доме один Михаил
Из затвора отчаянья
Душу вывел: куда же со дна
Бреда Анна глядела?
На Картину? Ужели цена
Дерзновенного дела,
Мастерства и подобья Творцу –
В жертве самым и самым
Драгоценным? Ужели Отцу
За златыми весами
Так угодно?.. Картина несла
Ту же боль, то же судно,
Окликая за волнами зла
День последний и Судный:
Тот же мрак в бурунах грозовых,
Борт ещё накренился,
Увеличились муки живых,
А мертвец – испарился...