XIV
Бьётся, кличет, оплакивает
То ль себя, то ли Павла
Вся в соузах любовных тенет,
Дева-лебедь, купава.
В голос, горлом, как будто бы над
Мёртвым, стелется причет!
Тело – медленно вянущий сад,
Страсть – магический вычет,
Лабиринт, поглощающий нас,
Страсть и время едины,
В них живёт только “здесь” и “сейчас”,
В них, подобием льдины
В синий день на весеннем песке,
Неминуемо тают
Сроки близости… и в кулаке
Пустота прорастает.

А любви это знать не дано –
Без нужды, вне заботы.
Для влюблённых – мгновенье одно,
Как летейские воды.
Для любви не “сейчас”, а “всегда”,
Не пожар, а сиянье,
Ей вовек не знакома вражда,
Смертный страх, расстоянья
И преграды, что Время несёт.
Трех миров телепаты
Не постигнут тех светлых высот,
Что как дивные клады
Все открыты любезным очам…

– Я люблю тебя, Павел.
Ах, зачем в разоренье ночам
Мою душу оставил?!

Содрогается тело её,
Содрогается тело.
Сладострастное небытиё,
Как искусный Отелло,
Льнёт все жарче. Узоры фаты
Алым вспыхнули, губы ж
зашептали: – А ты меня, ты,
Павел, ты меня любишь?

Голос бездны:
– Конечно… люблю...
И в бреду, быстротечно,
Гаснущему подобна углю:
– Неужели – конечно?!

XV
Заблудившийся Экзюпери,
Одинокая птица…

Всё кончается. Лишь лабиринт
Беспредельно ветвится.
Иерархия тёмных миров,
Мрака бурное море,
И душа, потерявшая кров,
Та! – о светлом просторе
Не забывшая, ищет свою
Участь или спасение!
Но очнётся, увы, не в раю –
В череде воскресения…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ожила золотая змея
И скользнула по коже,
Раздвигая устами края
Двух шелков у изножья.
Сжав лодыжку, уже по бедру,
Как по древу Эдема,
Сквозняком пронизая жару,
Зачарованно, немо
Потекла, воздымая главу.
Полночь шороху внемлет.
Лёгкий треск – так сухую траву
Ветер зноем объемлет.
В яром блеске алмазной пыльцы
Устремилась по стану
Целовать молодые сосцы
И небесную манну
Плеч и шеи. А после опять
В ложесна опускаясь,
Устье небытия целовать,
Медленно погружаясь
В грозный хаос,
В безгласный предел
Врат рожденья и смерти,
Дух святой до Творенья радел
Здесь о свете и тверди.

Пьёт сиянье и силы змея!
И, вздуваясь от гнева,
Пронизает устами края
Беспредельного зева.

Яд алмазный, блистая, проник
В кровь и – бездной клубится!
И шипит, и двоится язык.
И агония длится.

XVI
Близок локоть, но сало вкусней…
Так ли, братья-славяне?..

Мы воспели единство корней
И величье деяний
Мудрых предков, но нынче кишка
Стала жиже однако.
Сторонится старшой дурака,
Средний эдак и всяко
Норовит приспособить себя.
Но любовь – не картошка.
Жить по совести, брата любя,
Утомляет немножко…

Где ж ты, милый конёк Горбунок?!
Где Ванюша сердешный?
Утекла на фальшивый манок,
В звон хрустальный, кромешный,
Отлетела царевна-душа,
Жизнь дрожит, замирает,
Семизвездьем Большого Ковша
В белом дне догорает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В монастырь, за спасением, за
Словом пастыря вещим
Рвутся братья. Слепая гроза
Громыхает и плещет
Над Могочею и за рекой,