XVI
В тишине лепетал мотылёк
Над лампадой ночною...
Павел первым опомниться смог,
Закачал головою:
“Тень паромщика! Надо же как!
Не брехали в Могоче.
Значит впрямь этот старый варнак
Любит белые ночи.
Впрямь ему износившийся трос,
Лопнув, голову срезал.
До сих пор, стал-быть, служит матрос
В авангарде прогресса.
Вновь повёз подопечных своих
Строить вечное зданье.
Лих сюжетец, пронзительно лих!
Ну, Харон, до свиданья”.
И умолк. И по сотке налил,
Улыбаясь так странно,
Что невольно вздохнул Михаил
И не принял стакана:
“Не шути, брат, не стоит играть,
То запретная тема,
В одиночку не ходят на рать,
Паша, вспомни же, где мы!
Мы в миру, мы во власти того,
Кто здесь правит и княжит.
Не дразни понапрасну его,
Бог в мольбе не откажет.
Завтра съезжу с утра в монастырь,
Братство службу отслужит,
Призрак сгинет, как мыльный пузырь!
Паша, с бесом не дружат,
Не знакомятся даже!”... Но брат
Не ответил, хмелея,
Он заснул, отклонившись назад,
Дерзкий опыт лелея.

XVII
Смел художник. Он первый создал
Знак Небес, знак Творенья,
Он оленя в скале начертал
И стрелка – во боренье!
Смел художник. Он смеет сказать
То, что впрямь несказанно.
На талант можно тьму нанизать,
Тьма же – вся бесталанна.
Павел в лёгкой похмельной тоске
Холст грунтует упрямо.
– Поезжай, поезжай налегке.
Призрак? То же мне, драма.
Шумный дух – он не стоит гроша,
Он пугает невежду.
Ехай, мерь, дорогая душа,
Чернецову одежду!
Как-то примет тебя Иоанн?
Нрав у старца осенний.
Но, хотя, ты ж – заблудший баран,
Ты стократ драгоценней.
Не волнуйся, коль будет сюрприз,
Я примчусь за дружиной.
Ты, конечно, того, помолись,
Любит шутки, вражина...
Анна рядом стояла, крестясь,
И шепча Трисвятое.
Михаил, потихоньку простясь,
Вышел в лето густое...

ПАРОМЩИК

картина на холсте

Сумрак пепельный, холод сырой,
На разбитом корыте парома
Отплывает печальный конвой,
Дети Солнца и жертвы погрома,

Отплывает немытая Русь,
Отплывает немая Россия,
Цель и числа сказать не берусь –
Гонит, жжёт пересыльная сила!
Обь штормит, и со снегом волна,
Словно чёрные токи Харибды,
Борт скребёт. Молодая жена,
В неприятии казни и кривды,
Отпускает младенца за борт...
Среди скорбных – Шульгин и Флоренский,
Даниил, Варлаам, Раппопорт,
Клюев иже – весь причет вселенский.
А паромщик один на корме,
Безголовый, стоит у штурвала.
Спрутом кольчатым вьётся во тьме
Трос – обрывок девятого вала –
Он над судном, как Сциллы клубок,
Шестиглав, шестихвост, шестимерен!
Рок безжалостен, но, видит Бог,
Лишь до тех пор, пока не изверен

Век людской... Среди вздыбленных вод,
В серой пляске и в венчике пенном
Голова рулевого плывёт,
И улыбка о даре бесценном,
О надежде, о праве любви
На губах издевательски вьётся.
Ты плыви, моя лодка, плыви!
Мил уехал, уже не вернётся.
Голова рулевого плывёт,
Улыбается странно и дико...
О, свободный над бездной полёт!
Там, внизу, поджидает владыка.

XVII
“Ну, брат-Пушкин, зело хорошо!
Бляха буду не я ли?
Мы с тобою такого ишшо
Отродясь не ваяли!”.
Павел смерил работу с угла,
И на свет, и со света:
“Суждены нам крутые дела!
Ну, не счастье ли это?
Аня, глянь, какова высота!
Жаба съест итальянцев!
Да иди же, иди же сюда,
Хватит, право, бояться.
Этот старый обрубленный хрен,
Словно муха в сметане,
Он у нас теперь запечатлен
Он ужо не восстанет”.
Анна смотрит. Такую тоску
Ей внушает картина.
Анна ждёт, прислонясь к косяку.
Рвётся что ль пуповина?
Что-то стронулось. Что-то грядёт.
Мрак и боль расставанья.
“Как чудесно мы прожили год!” –