только темная мышь еще не замерзшей водицы
пискнет в заледеневшем ручье.

Что ж, дерзни, мое имя, исчезнуть!
Как дерзало ты разрастаться
в ту пустынную пору, когда
имена исчезали иные.
Больше тень твоя не видна,
Так изволь обратиться в огонь!

О, блаженство неузнаванья!
Все равно что истома славы:
ты идешь и всех узнаешь,
словно все узнают тебя.
Ты цепляешь шары новогодние
на тенелюбивые елочки,
сам же не застеклен, как береза,
и сквозь имя твое просвечивают
звезды, звери, свистящие травы,
подбородки других имен...

* * *

Что происходит с моей ладонью?
По ладони поземка ползет,
линию жизни переметает
и, удивляясь, встает столбом
там, где судьбы сухая рогатина
линию печени красную вспарывает.
Стая волков, что на холм Луны
зайца сбивала с дорожки Сердца,
спешно линяет в долину Марса.
Девки-кикиморы, подолы задрав,
ноги уносят с холма Венеры.
Крестики, звезды, решетки, флажки –
были видны они как на ладони –
нынче их ветер с ладони сдувает!

Так вот пуржит во всем теле мужчины,
если заряд локтевой, мимолетный
женщина-искра исторгнет, пропав.

Руку на отсеченье даю
своре цыган, коли это не космос!

Там предъявляют взамен паспортов
створки ладоней, что в луже Земли
стали семейством простейших кулачных,
звездные схемы прародин людских –
вот почему на Земле мы бездомны.

Космоса вкрадчивый жидкий азот
продолговатую рану ладони
лижет. По локоть в крови мои руки!
Только ладошка капризно чиста.
Чуть заикается, словно опушка,
взятая штурмом ослепшего снега.

Пусть почеркается юная лыжница,
выпорхнув из-за деревьев, на ней.

* * *

Мир возвращает мне мою же страсть.
Уже задрожала тетива дальнего космоса,
вобравшего голограмму моей тоски,
уже, ломая руки и стеная,
спешит к подъезду обезумевшая женщина
и пальцы обжигает
“молнией” на косметичке,
и тушит их о пепельницу дверного звонка.
Уже полупрозрачная потаскуха,
растворявшаяся на моем диване,
моментально мутнеет,
и я открываю дверь,
и в комнату вонзается
ласточка коротеньких ножниц.
Уже я сам стою перед загнанной дверью,
в чьих внутренностях замочных,
урча, копошится пятнистый “афганец”.

До чего наивен и пунктуален космос –
стоит только поднять морду вверх
и завыть,
как небо пришлет заплаканную служанку,
сотканную по вашему образу и подобию –
оборотное зеркальце
из космической косметички.

Попросите у космоса милости ужаса –
и она,
искривившись
в ребристом пространстве,
оглушит вас нечаянным очарованием!

Подойди ко мне, скулящая двойняшка.
Дай уколюсь о твое колье,
дай разорву его одним махом,
чтоб созвездие Близнецов,
под которым рожден еще Пушкин,
от меня отступилось...

* * *

Меня запомнила волчица.
И теперь,
когда я иду с горящей свечой через лес,
чтобы позвонить Еве,
я знаю: волчица запомнила меня.

Две лесбиянки,
они лизались через сито зоосада
и дико выли, изгибаясь; прорастали пальцы
вьюном сквозь сетку
и чесали дым подбрюшья,
а лапы, терзающие землю,
сбивали комьями досады
динь-динь, динь-динь, динь-динго,
с восторгом мстящего серой вертихвостке,
покуда та играет в поцелуйчики
с человечьей самкой.
“Мужик, уйди” – просила человечья самка.
И с напускным великодушием
мы шли от сетки с рыжим динго,
переговаривались по рации
и возвращались – к сетке.