Я мысленно проделывал то же, что и динго:
динго – потому что волчица любила не его,
а человечью самку,
я – потому что человечья самка
любила не меня, а волчицу,
динго – потому что волчице
приносили мороженое,
а он не мог его есть,
я – потому что человечья самка
отправляла поездом шубу
для Андрея Битова,
а у меня не было шубы.

За одного Битова сколько небитых без шуб?!

Сжимай же в кровь эту металлическую сетку,
вдев в нее пальцы, как в дыры кастета,
и повторяй:
“Если бы моя мама
вышла замуж за Сережу Довлатова,
я жила бы сейчас в Америке”, –
всё равно – от сетки тебя не оторвать,
и когда я попробую тебя оторвать от сетки,
почувствую,
как примеряющимся, толчковым взглядом –
так дышит на перекрестках
желтый свет светофора в сумерках –
мне отсчитает уже не годы, а дни
окаменевшая волчица.

* * *

Никогда я тебе не прощу
одной незначительной фразы.
Ты сказала: “Неужто неясно?!
Пришел поэт и принес цветы”.

Посмотри:
препирается бомж
с прошмондовкой вокзальной,
пригвождающей запахом свору собак.

Посмотри:
подошел замухрышка к узбеку,
что торгует гвоздиками:
“Дай одну ржавую!”
И вручил ее спутнице сморщенной.
И как вспыхнула та, как взлетела!
Будто шарик воздушный ее потянул –
не цветок –
в небеса, в непроглядную осень...

* * *

Проношу по больничному дворику
и боюсь расплескать
голубые ведра с надписью: “ГЛАЗ”.

Завтра накроют меня простыней
с полыньею для глаза,
чтобы я понимать научился
таежные реки.
Буду страшной водою косить,
пока острога не ударит.
Побегут пузырьки музыкальные,
словно воздушные шарики...

И увижу я в космосе черном
связку глаз разноцветных:
радужку Моцарта и склеру Камоэнса,
око Гумилева и зрак Астафьева,
виноградный градус косинки
придающие кислому миру.

И затопит жаберной кровью
глаз мой, как защитит его свыше.
И гряну я на колени
перед собственным Глазом волшебным,
стану просить у него прощенья
на паперти нижнего века.
И замечу, как он огромен,
как строга его роговица,
как сквозь купол его соленый
оглянувшийся космос косит.

* * *

Остался путь сухой и краткий.
Клейкая келья близ улыбающейся воды.
Осины, что трутся друг о друга, как щуки,
и плачут.
Полено, которое будешь щипать поутру.
Не девку.
Ноготочки дождя, рвущие крышу.
Тяжкий бой просочившихся капель,
опускающих гирю всё ниже.
Лунный лось, замерший посередине реки,
и недоумение воды,
огибающей его: что за остров?

Осталось дослушать
перестрелку поленьев в печи
и, как крутят барабан
с единственным патроном,
приблизить лицо
к раскаленному морозу
глинобитной исповедальни,
и спокойно дождаться,
когда красный, прицелившийся уголек
выстрелит тебе прямо в лоб.

г.Пермь