И пусть не тщатся музы и поймут,
что проку нет и в их строжайшей страже:
ни там, ни тут деревья не цветут.
Отказываться не от чего даже.

ПОМИНКИ

Здесь полумрак и палубы столов,
и паруса салфеток на столах.
И пять голов, схватившихся голов
за кружки, как за юбки в кружевах.
И первая сказала голова:
– Поехали! Но слушайте сперва:
во мне всю жизнь, бурля, чернеет нефть,
а скважин нет...
Вон в кружках заметались пузырьки.
Вон вырвались, трассируя, на свет...
О, зарево! Ты пляшешь изнутри,
раз скважин нет.
И вздрогнула вторая голова:
– Какие справедливые слова!
За то, что переполнен серебром,
я нынче помяну себя добром.
И третья изумляется: – Вот тут
ношу я безымянный изумруд.
Но мир ему названья не нашел,
и я его не выложу на стол.
Однако ноша стала тяжела,
и – вот он я – глядите, у стола!
И, чтоб не сдаться ноше, как врагу,
и продолжать положенный мне путь,
я, как при отступленье, всё сожгу –
блажен, кто пред людьми остался пуст!
И крикнула четвертая: – А я?
Меня снедают залежи угля!
А пятая вопила: – Нет, ответь:
за всю мою скопившуюся медь
какие прогудят колокола?!

Так пять голов рыдали у стола...
И головой качала им Земля,
чья медь уходит в поисках угля.

КЛАВИШИ

Книжный шкаф – клавиатура.
Сколько клавиш-корешков!
Пианист, губа не дура,
ах, рояль-то твой каков!
Нет единственного звука.
Есть единый звукоряд.
В безучастной гамме духа
книги рядышком стоят.
До – для Данта, фа – для Фета,
ми – Мицкевич, ля – Золя...
Пианист, ты слышишь это?
Где же музыка твоя?
Отчего по книжным полкам
водишь пальцем сверху вниз?..
Ты возьми аккорды с толком!

Но ответил пианист:
– Я сыграл бы на рояле,
я бы взял аккорды те –
только клавиши запали
у рояля кое-где.

ИЗ ЦИКЛА “СТИХИ СТАРОГО СТАЛКЕРА”

* * *

Я – всего лишь пугливая тень
собственных стихотворений,
Бог знает, когда написанных
и, Бог знает, кому посвященных.
Меня узнают на улице
взрослые дети моих постаревших любовниц,
подходят,
                демонстрируют
                                свой стихотворный прикид,
и я про себя отмечаю,
что у стихов, Бог знает, когда написанных
и, Бог знает, кому посвященных,
оказывается, тоже могут быть дети.

Однако в кофейню нам лучше не забредать –
здесь варят отвратительную песенку
из зерен моих метафор,
растертых до неузнаваемости
моим безголосым дружком.
Но как там в оригинале?..

И взрослые дети
моих постаревших любовниц,
переждав землетрясение ложки,
не достигающей рта,
перехватывают ее и попеременно кормят
меня какими-то приторными словами,
и спрашивают: “Это вы написали?”,
и я, передернув затвор кадыка,
им говорю: “Не я!”

А потом, прогнав по сосудам
золотые плоты алкоголя,
становлюсь назидательным: “Дети!
Упаси вас Господь
от ошибочного удовольствия
лицезреть, как творенья переживают творца.
Если б вы представляли, как это невыносимо,
когда дятел вечности
долбит твою сердцевину
и там ничего не находит.
Отойдите. Не переношу дятлов!”

* * *

У меня исчезает имя.
Черные буквы его слипаются –
так слипаются сладкие собаки
да гробы почивших схимников,
поставленные друг на друга
на дне монастыря.

Исчезает у меня имя...
Это свалка велосипедов:
не понять, где цепь, где колеса,
где звонок, а где руль.

Имя у меня исчезает!
Ах, возьмите имяискатель,
Землю справа и слева обшарьте –
мое имя не зафонит: