Сгубила беднягу проклятая жалость,
Повергшая разум во тьму!
Поди, еще сдуру коняга казалась
Побитой вселенной ему.
Кой черт разводить неприличную слякоть,
Не проще ль револьвер купить?!
Ведь, чтобы не плакать, в штаны не накакать,
Извозчика надо убить!
Вот только на свете за все мы в ответе,
От ветра до старых штиблет.
А мне и рехнуться при этом не светит,
И нет на револьвер монет!
Но ежели в жизни ужасной и краткой
Дозволено нам выбирать,
Извозчик, извозчик, я буду лошадкой
Красно на миру умирать!

* * *

Луча случайного блесна,
земли застиранная роба,
квашня последнего сугроба!
Ах, черт возьми, опять весна!
Моя любовь к тебе – до гроба,
и беспросветна, и пресна.
Она встает едва живой
осиной ломаной и голой
над банкой с недопитой колой,
над прошлогоднею травой, –
не откровеньем, не крамолой.
Неровной фразой черновой.
А ты, над пропастью скользя,
огнем бенгальским догораешь,
то пьешь, то плачешь, то играешь,
губя и пешку, и ферзя,
и умираешь! Умираешь!
И не любить тебя нельзя.
Уж я тебя не оброню,
беды истертая подкова!
Куда ж девать тебя такого?
Уж я тебя похороню –
под перламутром сна и слова,
вполне сходящим за броню.
И воробьиное “чивить”,
и луж сияющие бездны,
блесна луча! – вы бесполезны!
Здесь больше нечего ловить,
здесь больше некого любить,
помимо падшего героя,
и нет ни князя, ни изгоя
героя нового слепить!

* * *

А лошадь разбила копыто
в лабиринтах, бескрайних, как море,
и уныло стоит в коридоре
на второй, невредимой ноге,
примостившая ту, что разбита,
на холодный пустой подоконник.
А под окнами едет покойник
в простынях, как волшебница Ге.

О знакомое чувство, с которым,
обнаружив в себе разрушенье,
замираешь в нелепом движенье,
обрываешь беспечный мотив,

чтоб пройтись по Господним конторам
и повсюду сквозь розы и злаки
принудительно считывать знаки
недалеких гнилых перспектив.

Эта помесь смешка и смущенья,
любопытства, наивной обиды,
слез утраты родимой орбиты –
оскорбительное ассорти!
Кратковременный плен ощущенья
бледных сумерек в комнате душной,
стука в двери и ямы воздушной –
бесполезного, как ни крути!

Так стоит она в недрах больницы,
как покинутая Перикола,
и глядит она в бездну раскола,
не на совесть глядит, а на страх,
а оттуда навстречу ей – птицы!
Барабаны, бинты и банкноты!
Мотыльки и пчелиные соты,
и колхозники на тракторах!

* * *

Руины имперской деревни –
банальная, злая картина.
Проезжей усталой царевне
по самое горло хватило –
все эти осколки и щепки,
уголья, завалы, заплаты,
простершие руки-прищепки
крикливые дегенераты...

Так жалко их, пегих и сивых,
худых, золотушных, болезных,
в рассвете и то – некрасивых,
с рожденья уже – бесполезных.
Десятки встревоженных фурий
так жадно глядят на дорогу!
Да это же страшно, Меркурий!
Как все запустили, ей-богу...

Аттила не сказка, так пешка,
процесс многогранен и сложен...
А нам позволительна спешка:
мы здесь никому не поможем.
Все грустно и верно на свете.
Бунтуя, ропща и робея,
исчезнут, отмучавшись, эти –
другие родятся плебеи.

Царевна помедлит, любуясь
на розовый куст у овражка,
разумно и строго торгуясь,
у мальчика купит барашка, –
покуда в объятьях Эреба
беснуется серая масса
алкающих зрелищ и хлеба,
ей хочется секса и мяса.

г.Чита