Вместительница всей длины клубка, намотанного с колобка луны бессонницей, на утро комната-каюта для тела – коробок уюта.

ЛОВЛЯ

Над озером одынивается луна, и многоликая вода из лаково-медовой делается бликами надолго лиственной: уженье-ожидание, ночная ловля тяжеленных лещей, любителей перловки, с лодки донками на перепаде глубины вдали от мелей-камышей в июне.
Челнок, заякорённый у прикормленного места, в листве луны таится птицею, — “ни стука и ни грюка”; в нем ловитель – навзничь на охапке мятно-мятликово-клеверного сена, и глаза его, укореняясь ввысь и разрастаясь внуть, одновременно, встречно и взаимно – устья светоручьев из тишины и темноты небес и – словотока, еще пока немотного, из полноты ветвей души.
Две лески врозь-наискосок-наклонно уходят в глубину до дна; угадана “лещевая тропа”, насадка – лакома, поэтому, хоть и не часты, но весомы добычею поклевки: то и дело звенит с одного борта колокольчик нотой “до”, с другого – нотой “ля”.

НЕРЕСТ

За сараем у забора справа – саксофонные приседания ирисов, слева – разинутый хор тюльпанов, а за калиткой черемухи крутят подолами до самого берега, а тама… — вода колесом: трутся-нерестятся красноперки, отливая то смехом, то зарею…
Плавниками помавая, — лимтьями в памяти рыболова, — над первым его любовным свиданием: яблоко белый налив случайно тогда упало ему на спину, испугав юнца и тем самым продлив удо-путковое счастье двоих “на травке” в сады, и юница выгнулась и, раскинув руки, зашлась – от фальцета до клекота-рыка…
Не клюет золотая красноперка, — нерест, не до еды ей, то есть для ловли удочкой – “мертвая полоса”; и сквозь тальник дуновение доносит тихие, вчера еще девичьи голоса: ты своему дала? – дала, а ты? – и я дала, — ну, и как? – болит, — и у меня болит…

ТАЯНЬЕ

Береста со штришками синичкиных “си”,
цап-царапок за сердце, в лесах завита.

Тень куста в отглянцованном мартом сугробе лоснится, дробясь, неспроста.

Там во сне восвояси по капле грядет возвращенье струенья в явь по весне.

Золотая рюмашка мать-мачехи вновь на припеке цветет и зовет – налита.

Полнота эта горлу отрадна ручейно; глазам высоки облака… — теплота.

ЛИВЕНЬ

Туча – истомлена,
мучимая простою,
как из ведра, тоскою;
ливнем – заземлена.

Лупят и норовят –
в лоб антипули капли;

те – убивают, падлы,
эти – любят, живят.

Так вот и в небеса,
в Логос от нас, подробным
ливнем наоборотным,
строчками – словеса.

ЛОГ

Вогнутый лог заболотный некошен, обширен и лекарю-травнику ведом, и полон “вершков-корешков”, — для целебных отваров, настоев.
Волглое утро – на вёдро, и знахарь-ботаник намерен сегодня копать девясил-корень; ивовый короб для сбора – утроен, к приему готов.
Долог день лета, и после “трудов праведных” вечером:

Дрема одолевает лог.
Склоны смыкает праформа – яйцо.
Травчат узор изнутри скорлупы.
Теплится костерок-желток.

ПУРГА

Пережидание пурги, — одним: “Вечор, ты помнишь…”, для других: “Свеча горела…”, — да, непреложно, верно: только лишь вдвоем, в любви, внутри, в тепле возможно этого наружного пробела, где – “ни зги”, переживание, что там о зле потом ни врем, ни вьем, ни говорим “из головы”…
Зима… визжит над крышей
фреза – пурга-циклон…
Охотник знает, — выше
созвездье Орион.

ОВРАГ

Туманом по утрам укрыт воспоминательный распадок, будто вышитым верхушек елей крестиками бабушкиным рушником из детства, под которым.., открывая, видим, нет, не пирог смородинный, а памятный лесной овраг, “воды круговоротом” геологический разрез вблизи деревни Шиловка, где в яшмо-кварце-ящерковой пестроте, по склонам оперенной папоротниками, в ручьевых блестках слюдяных обманок старатель мальчуган-уралец “моет золотишко”, чтобы самородную крупинку выменять на рыболовный крючок у хитрована “старьевщика”; но главное не в этом, а – везенье-фарт-удача! – в том, что найден им однажды там в рыжье песка нежданно и негаданно, случайно густо-зеленый камень-ум; из руд, из мутного расплава был он выгранен когда-то, кристалл прозрачный – изумруд.

КУСТ

Снегирится-свиристелится рябиновый куст, роняя остатки ягод и сбрасывая тонкий, накинутый было морозом иней, перед лыжником, что стоит, опираясь на палки, и “ест глазами” его искристые многорадужки, как говорится, — лицом к лицу.
Куст равен самому себе от роду и от веку данной ему душою, то есть “равнодушен”, тривиален, обычен в зарослях, но в пораженном красотою созерцателе – переиначен, оглаголен и, созидаясь вымыслом, — отнюдь не прост, когда он

птицам, по лесам зимующим,
ягодкам в зобы закатывается,
лыжнику, им любующемуся,
подмигивает, — загадывается…