Лето на исходе; кедра, издревле именуемая в Сибири в женском роде, — орешками “нонеча шибко” щедра, поэтому блаженству таежных уединений пора говорить: прощай; будто бы мошкара, только – хуже, — неминуема рать-орава-орда, берущая “в клинч” каждый ствол кедрача, ватага-толпа, един у которой клич: не плошай, скорей! – приезжая – шишкарей.
Терпит зимою в Саянах кедра иньеый многоминус морозный и хиус; треплет в январе в Апеннинах кроны пиний сырая соленая трамонтана; разница просто в температуре, но по сути, в “структуре” своей они схожи, как и откуда ни посмотри: “тобою владеет погода снаружи, мною – погода внутри”, — сказано про дерево в окне из Америке Робертом Фростом.

Песенное воспоминанье – ручейно;
письменное с ним расставанье-реченье…

Пито обильно и поливально художником и пиитом дереву в подражание, — “дождиком”; рвение это похвально, длиннохвойно утром их рук дрожание.

ЗАПАНЬ

Бывалый бригадир одно единственное произносит ключевое слово: “Зилаир”, — и, называя отправную точку молевого лесосплава, он, точно двери отмыкает: сразу понимая все, кивают молча брезентовые багорщики – будто бы заговорщики.
Заранее устроена плавучая преграда сплаву – запань, — она же – переправа через реку для окрестных жителей до ледостава; подолгу “пропадает” здесь подросток, любознательный “болельщик”, наблюдая за сортировкой “делового леса”, и постепенно уясняет ритм и порядок этого процесса – до мелочей.
Ему, вот, непонятно только, — почему уловленные бревна, — трупы, ведь, деревьев, — в штабеле на берегу так ароматно и приятно пахнут, высыхая, а вытаянная падаль собаки на пустыре (тьфу-тьфу три раза – не моя зараза) – вонюча и отвратна?..

ВОДОПАД

Поток, натянутый отвесно от уступа и до дна ущелья и достойный смычково-канифольных извлечений звука, — непрерывен, нескончаем; гул и грохот якобы финала – не крах, а превращенье водопада почти прямым углом пологости в ручей.
Пришедшему – увидеть и услышать в Саянском синегорье водопадное земному тяготению повиновенье, — кроме этого всего дается даром и основное – глубокое вдыхание разбитой до ионов, до свободы радуг взвеси воды и воздуха.
Случайно встреченный бурят-монашек – безгневная душа, лечебных травок сборщик, — сидя в позе лотоса на плоском камне, медитирует; мешать ему не следует, — любое участье голосом ли, жестом в ритме водопада – неуместно; да он и не заметит, — иному раскрыт.

ЯШМА

Игра воображенья, сила смысла, парейдолия, поглаживанья спила-шлифа Орской “пейзажной” яшмы, — дали волю водростку разглядеть-увидеть око-дерево в настенном, красной медью оправленном овале, подарке лучшего из местных камнерезов родителям, утраченном в потоке переездов наряду с “излишками вещей”, скорей всего, — украденном.

Но память-то осталась, никуда не делась; и возрастание-взросление в отрогах южно-уральских, яшмовых внутри, глазурных ковылями внешне: отроком увиденное нечто в плетении узора среза камня, и – то, как с перевала вниз по склону стекала к речке в тень ракиты отара, будто через край макитры – опара, и многое другое, — не забыто.

ОБЛАЧКО

Щеточки-рогозы,
Ножнички-стрекозы, —

это инструменты виртуоза-куафёра, — “айн момент”, — им показ “эксклюзива” рыболову: неповторимой причесочки влаговоздуха – свива мастеру послушных испарений над озером под возгласы хором лягушек: “аква”…

Облачко-прощанье,
слов необещанье, —

это осязанье рыболовом свыше прикосновений капелек-острижек, усвоение приметы: утром – роса, — погожий день; и, глядя на растворенье в синеве над ивой озаренных прядей, — жест осознания того, что

независим от лысин чесания
ход в небесную высь исчезания…

УТРО

“Когда в июле в огородах зацветает тыква, и молодые картофелины становятся величиной с куриное яйцо..,” – такое вот свидетельство о дне его рожденья другом живописцем за неименьем “метрики” изустно получено от мамы, — “…рано утром на восходе алого солнца из алого моря…”
Исколесив и облетав полконтинента, — судьба, — невольник цвета, поклонник “обратной перспективы”, преображатель обликов растений красками в холсты-полотна, в привои – душам, имеющим глаза, встречает первый свой год жизни в новом тысячелетии на вербном зеленом бережку Оскольского, — сойдет за море, — водоема “посреди всея Руси”…
Зрит-зырит сквозь граненый стакашек на восток, на горизонт, на “младость” “розовоперстой Эос”, на блики распростертой воды, где рыбака и лодку его вместе с удочками-усами восход, как будто некоего сизого жука с озерной глади, слизом алого языка берет взаглот.

КОМНАТА

Властительница настроений обитателя, каюте-комната, окатанная изнутри луной, непотопляема в потоке ночи – будто пословица в струеньи речи.
В прямоугольном ее внутреннем объеме от пола и до потолка в простенок встроен собранный впотай из ясеневых реек шкаф; он формой – точно шестистрочие-строфа – по три закрытых дверцы в ряд; бывает, их квадраты (властью вымысла, конечно, в уединеньи ночью) отворяются, и видится тогда за ними – “…покой и воля”: боязно, потрясно, радостно..; кто как, а Н.В.Гоголь ведал-знал об этом не понаслышке, высказав однажды, что “в каждом слове – бездна пространства”, — уверенно добавим: и – времени…