Алексей ИВИН
ХУГО УИЛЬЯМС
ПЕРВЫЙ
Юша Ильин, логатовская гимназия номер три, странноватый
мальчик из тех, с которыми случаются обмороки при виде крови и любопытство
при виде электросварки, третьего дня прибыл из Логатова к бабушке в поселок
Вышняки и теперь исследовал кладовку. Изба была очень большая, и в ней
имелось много подсобок, погребов и удобных мест прятаться. Между тем стоял
июнь и такой солнечный и ветреный день, что любого здорового ребенка так
и тянет в приключения на природе.
Удовольствие было не таким, какое он испытывал, когда вода попадала в
нос или на речном дне держался за корягу, стараясь подольше обойтись без
воздуха, а довольно необычным и не сказать, чтобы здоровым (в отличие
от купания). Кладовка запиралась круглым замком-щелкунчиком без ключа.
Юша знал, что если бабка обнаружит его там, то разворчится, и придумал
хитрую вещь: закрылся изнутри так, чтобы казалось, что кладовка заперта
(дужка вошла в прорезь). Теперь можно было без опаски приниматься за дело.
Под лестницей, которая отсюда вела на потолок, были свалены колючие серые
мешки с половиками, ткаными из разноцветного яркого тряпья, и свернутый
трубой темно-зеленый палас, — все слишком знакомо, перебывав на полу городской
квартиры, чтобы в нем рыться. Зато справа, напротив лестницы, на полках
высились посылочные ящики, банки, коробки, свертки, сумки, чемоданы, фляги,
бутыли, канистры, тючки, картонки. Подсеребренное скудным светом через
запыленное стекло с улицы, это бабушкино хозяйство пахло лежалой пылью,
паутиной, распотрошенной крупой, мышиным пометом, усохшей древесиной и
таило заманчивые предметы неизвестного назначения. Закрывшись, Юша в сумраке
и холодке кладовой ощутил некое тягостное и вместе сладкое заболевание,
зная, что сейчас погрузится на несколько часов в разбирательство с пыльной
ветошью. Не то чтобы он был рад этому. После купания или когда лазил в
колодец за сорвавшейся бадьей, наступала в душе свежесть, бодрость и то
особенное здоровье, когда тела как бы нет, а только солнечный свет и святость,
теперь же предстояло нечто иное по фактуре, тонусу и колориту: разгребать
грязь. Точнее, та грязь на дорогах после обильного летнего дождя, в которую
так здорово залезть с голыми ногами по колено (“надеть сапожки”), была
куда полезнее и чище, чем то, что предстояло. На этих полках можно было
встретить, разумеется, и самые сочные вещи, вроде яблок бере или хрустальных
рюмок, но все же преобладали охладелая пыль и мизгири. Он бы не мог сказать
точно, чего здесь ищет, а австрийская школа психоанализа была далековато
отсюда по прямой на юго-запад и в прошлом, по отношению к нему, времени.
На нижней полке обнаружилась банка с канифолью, в которой увязло полтора
десятка мух, и другая банка – с ваксой. Это была именно вакса, продукт
нефтеперегонки, черная маслянистая вязкая жидкость, которой пользовались,
должно быть, лет тридцать назад, когда были в ходу смазные кирзовые сапоги:
в них после войны часто щеголяли солдаты-победители, соби
раясь в клубе; вот с той поры эта вакса и стояла здесь,
и не сказать чтобы испортилась, и в ней тоже, потому что стояла открытой,
затонуло немало насекомых. Запах от обеих банок уже выветрился, но все-таки
в этом углу чем-то пахло. Просунув дальше руку, Юша вытащил несколько
кусков хозяйственного мыла, и потом еще один в целофанированной обертке
– турецкое туалетное, купленное совсем недавно, из новых товаров; пахло
от него чудно. Дальше обнаружились и две банки черного обувного крема;
открыв одну, Юша увидел, что он рассохся. Ну конечно, куплен три года
назад, срок годности давно прошел. Почему-то захотелось понюхать и его.
Потом под рукой загремела консервная банка из-под соленой сельди с гвоздями,
дверными петлями, дюбелями и мотком медной проволоки. Подвинув ее к свету,
юный аналитик внимательно рассмотрел и перетрогал ржавые гвозди, находя
некое болезненное удовольствие в том именно, что некоторые проржавели
до омерзения (попала вода) и в употребление не годились. Все содержимое
селедочной банки следовало бы выбросить на помойку, оставив с десяток
свежих гвоздей сороковой номер, петли и проволоку, но когда он как-то
раз это сделал, то получил нахлобучку от бабки. “Не тобой положено, не
тебе и выбрасывать”, — сказала она, пытаясь достать его по заднице костлявым
кулаком. Конечно, он и сейчас ревизовал ее запасы, но все же достаточно
бережно, скорее, ради удовольствия сунуть везде нос или отрыть диковинку.
По большому счету, как в городах-то живут, с этих полок следовало выбрасывать
на помойку все, потому что художественной или хозяйственной ценности эти
состарившиеся запасы не представляли. В плотно набитых фанерных посылочных
ящиках были перевязанные тесемками холщовые мешки с рисом, гречей, вермишелью
и макаронами, а в одной лежал насыпью колотый горох – половинка желтый,
половинка зеленый. Юша зачем-то зачерпнул оттуда в горсть, засунул в рот
и жевал противную крахмалистую дробь, пока не размякла в слюне. Напрасно
он рылся в посылках, не обнаружит ли кулек с конфетами или хоть пряники.
Крупа, одна крупа: манка, греча, сухое молоко. Рядом – две канистры, одна
пустая, сухая, подобранная в мехцехе у шоферов для возможной надобности,
вторая – с керосином. Юше было всего двенадцать лет, а то бы он понял,
что хранить крупу и керосин вместе нехорошо, как нехорошо и другое: отвинчивать
пробку и с наслаждением его нюхать. Но наука требует жертв, а он был настоящий
исследователь. Дальше в углу у стены были восемь рулонов цветных обоев
одного и того же сталистого цвета с крапиной, и пахло от них тоже задушевно,
мешок с клубками ниток и тряпья, настриженного для ткачества половиков,
бутыль с топленым свиным салом, бутыль с пшеном, две початые упаковки
стирального порошка “Лотос” и шесть пачек пищевой соды (производство г.Стерлитамак).
На этой полке больше ничего не помещалось. Он укрепил мешавшую под ногами
шаткую табуретку, взобрался на нее (она здесь с этой целью и стояла, потому
что бабка ростом не вышла, и внук был с нею вровень: как-то раз за ужином
на спор “мерялись” у зеркала). Наверху был плотно увязанный тюк с ношеным
бельем (рубахи, майки, дедушкины и отцовы кальсоны, платья сестры и бабкины
сарафаны, мотки шерстяной пряжи, свалявшаяся вата и белые нитки мулине
(опять же сороковка); руке в недрах тюка было прохладно, пахло оттуда
тоже приятно, но Юша непроиз
Скачать полный текст в формате RTF