Юша подпихнул обрывок газеты под овечью шерсть, чтобы он тоже числился по ведомству бумаги, и, уже не интересуясь ничем, стал спускаться в кладовку. Ноги дрожали и подгибались. Казалось, что если он сейчас же не выйдет на воздух, где есть объективная перспектива и среда, то не сможет сохранить чего-то очень значительного. Если свалится в обморок еще здесь, в кладовке, оставшуюся жизнь проживет, как корова Марта. Он очень любил корову Марту, но ему казалось, что она не совсем полноценная, раз удовольствуется тем, что и здесь, у кормушки, и в поле постоянно жует, печально смотрит большими глазами и лежа тяжко вздыхает. Если он потеряет сознание от слежавшегося сора, то больше ничего не захочет понимать, хотя и проснется совсем здоровым. Не согласный с таким поворотом судьбы, Юша Ильин преодолел порожек кладовки и, хоть нонимал, что открытый замок-щелкун его уличит, не стал запирать кладовку, а на карачках пополз по коридору в просвет от приоткрытой наружной двери. На крыльце Юша уже не стал себя контролировать и потерял сознание, очень напугав рябую, как кукушка, толстую курицу, которая насыщалась там семенами подорожника и выскребала жучков острой лапой.

г. Киржач,
Владимирская область.

Евгений ПОНТЮХОВ

НЕМНОГО ВОЛИ

Федору Федоровичу Бурякову,
мичману Российского флота.

I.

Шестой час вечера. С площадки женского лагеря детишки взлетают, словно птицы. Но никуда не улетят эти птицы. Они идут, ползут – тянутся к проволочной сетке, смотрят на длинное облинявшее здание. Там их матери кроят материю, кожезаменители, шьют различных фасонов сумки и сумочки – от громоздких хозяйственных до изящных дамских.
— Ы-ы-ы! – трехлетний малыш в бледно-голубых ползунках, лохматоволосый, просится у высокой рябой женщины, чтобы и ему подбежать к сетке.
— Иди, иди, Федунчик! Сейчас явится твоя кормилица, — тянет надзирательница довольным баском.
Приходят женщины. Приласкивают детишек. Елена Одинцова, золотоволосая женщина, лет под пятьдесят, в казенном черном халате, берет мальчика не руки.
— Лена! – подходит к женщине надзирательница, — пришла бумага, ты освобождаешься. Вот деньги, возьми…
Елена украдкой берет свернутые в трубочку “красненькие” и бысторо прячет под тяжелую, колыхнувшуюся грудь.
— Спасибо тебе, Альбина!
— Да что там спасибо! Куда поедешь? К тому, что посылки присылал?
— Ехать не к кому. Дорогой, да не мой.
— Чего ж рожала в такие годы?
— Люблю я этого человека.
— Поезжай к нему. Неженатый. Может, выгулялся. Может, потянется к сыну…

— Может, и потянется. Посылки – то не мне, а ему, наверное, присылал.
— Ну, посылки! Многое ли из них вам перепало…
— Нет, спасибо тебе! Видишь, Федор здоровый, крепенький. Только беда, что-то не разговаривает.
— Может, заговорит…

II.

На станции накалялись табло расписаний. Звали в красный, сулящий неприятности или радости, непонятный мир. На душе потишало. Размытая синева в глазах погустела. Сосредоточившись, Одинцова купила билет на ближайший поезд…
Шел 66-й год. Страна жила не бедно и не богато. Везла колбасу, мясо, шпроты, сгущенку из столицы. В купе соседом пришелся толстенький, румянощекий мужчина. Шутник, озирающийся смехотворник, он рассказывал анекдоты… “Значит, спрашиваю у того колхозника, какая нравится передача по телику? — “Какая? Голубой огонек”. – “Почему?” – “Дак там всем в бокалы подливают”. Узнав, что Елена едет из места заключения, хлопнул Федьку плиткой шоколада по веснущатому носу, тотчас же спросил: “Что надо сказать дяде за такой подарок?”
— Ы-ы-ы! – протянул мальчик.
— Он что у тебя, немой? – спросил мужчина притихшую Елену.
— Сам не пойму, вроде бойко выговаривал “мама” и вдруг язык отняло… Мычит, ничего сказать не может, — ответила Елена, глянула в окно на пробегающие, сливающиеся в слезливые полосы березки, скрывая отчаянье…
На какой-то станции с минутной остановкой мужчина взвалил на плечо перевязанные чемоданы, подхватил брюхастую сумку. Оглянулся на Одинцову:
— Ты, сестричка, устраивайся в деревне. Деревня обиженная, но в душе добрая. Всех прокормит, — сказал, будто и не сказал, протискиваясь к выходу, пробивая дорогу среди сгрудившихся, задумчивых пассажиров.
Осталась Елена с женщиной в платочке, в теплой кофте-самовязке, незаметно сидевшей у окна, не спускающей глаз с бокастых сумок, стоящих под столиком.
— Олимпиадой меня зовут, — промолвила незаметная и предложила: — Поедем ко мне. Жить будешь в деревне, у меня. Я одна-одинешенька. Председатель колхоза бегает по домам, кого-нибудь из нас, пенсионерок, старается залучить на ферму. Мне за шестьдесят, а все свиней хожу обряжать. Что и говорить, с фермы и фуража унесешь, а зарежут свинью – печоночкой не обделят. Все мы, грешные…

III.

Деревня, вблизи которой располагалась ферма, называлась Печуры. Тихая. С кустами все своевольничающей сирени, с расклонистыми застаревшими яблонями. С речкой, небольшой, светловодной, глядевшей из-за покачивающихся на ветру березок и заголявшейся листвы вербочек дружелюбно, вроде как бы подмигивая голубоватыми глазами верной деревенской подружки.
Председатель колхоза, сивоголовый, в ношеном костюме, в суконных галифе, в запыленных “яловиках”, изработавшийся мужичок утешал:

Скачать полный текст в формате RTF