Владимир БОЛОХОВ

СОЛО НА РЖАВОЙ ИГОЛКЕ

Рассказ старого наркомана

Жил в зоне один такой типчик по имени, а точнее, по кличке Леня-Кошкоед. И кличка у него была, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Не знаю, доводилось ли ему закусывать именно кошатиной (речь, конечно, не о жареной-пареной, а натуральной живой кошатине – со всеми ее когтями, усами и шерстью), но то, что – не за ради, конечно, спортивного интереса – он мог слопать – именно заживо! – мыша, лягушку или горсть-другую любых защельных и подпочвенных тварей, видел собственными глазами. И не единожды видел.
Да и все эти фокусы-покусы Кошкоеда давно уже приелись для большинства аборигенов данного заповедника монотонно-гулаговского повседневья. И возобновлялись, повторяю, не за просто так, а за хлеб да табачок насущный. Иной корысти и не предполагалось. Тем более, в лагере строгого режима, где порой и “лишняя” пайка черняшки считалась нерядовым фартом. А уж про курево, всегда “ходившее в лаковых сапожках”, не стоит и базарить попусту. Табачок (ну, разумеется, про чай да наркоту тут и речи нет) в зоне всегда – при любых расчетах и сделках – за самую твердую валюту катился. А диапазон внутригулаговского бизнеса ох как широк и непредсказуемо-причудлив. Как широк и непредсказуем и сам российский лагерный старожил – при всей запредельной узости его беспросветно-бесправного “клетчатого” местожительства. Пачка моршанской махорки (да еще в такую ненастную пору, когда у всей зоны от бестабачья “уши пухли”) становилась эквивалентом, к примеру, и кучеряво сочиненному письму очередной “заочной” зазнобе, и кровавой росписи (тем же “письмом”, безопасной бритвой, то есть) на физиономии разоблаченного стукача или зарвавшегося фуфломета.
Но вернемся к Лене, который, по скептическому разумению и видавших виды, был наверняка “не при всех вальтах” в своей битой-перебитой черепушке. Самые же искушенные не без резонов склонялись все-таки к тому, что парчак (презрительный “титул” любого гулаговского помоечника) – восьмерит, косит, тащит фуфляк, гонит дуру и так далее и тому подобное. То есть попросту симулирует стебанутого, сдвинутого по фазе накрытого пыльным мешком из-за угла, короче, чокнутого. А если еще проще, но тоньше: то катится за… хитрого дурачка… который, при случае, не одному ученому лепиле сто очков вперед даст…
Под два метра ростом, истинно гориллообразный, отталкивающе-грязный и разящий за версту потошнотворней, чем тухлая камбала в столовской подсобке, заросший неописуемой сизо-серой шерстяной лохматостью – от уха до уха, Кошкоед мог бы претендовать на живой экспонат для неколебимых сторонников – небезызвестного и за советской исправительно-трудовой “колючкой” – английского “человекообезъянника” по кличке Дарвин…
Леня уже давно “тянул пустушку”, а если еще конкретнее, то перебивался “на собственныз соплях”. В общем, бедствовал. И тут опять же – не о гарантийной горбушке речь. Инвалидский костыль ежедневный ему причитался – без никаких. Худо-бедно, а коньки не отбросишь. Или, как говорится, жить будешь, а про бабу

и не вспомнишь. Да и какая ему баба – Лене-то! От него любая волчица от страху поносом изойдет… И при чем тут вообще баба, когда о куреве речь… Ккуревом бедствовал Кошкоед, а без табаку и, наверное, минуты не мог. И потому не гнушался “крысятничать” по помойкам и урнам, не брезгуя искуренными в прах махорочными чинариками, залепленными харкотинно-гнилостной слизью…
И вот как-то, ненароком подойдя к изрядно возбужденной серотелогреечной толпе, вижу: в центре зэковского круга Кошкоед раскрылетился. В приподнятых лапах его – конское ведро. Не пустое, ясно. С водой. Которую, понятно, должен выглохтать Кошкоед. Что он и пытался делать. Истинно – не глаза его, а буркалы аж закатывались в надлобное лохматьё от явно нечеловечески-самоистязательного напряжения. По землистой клочковатости щек обильно стекали грязно-серые водяные потеки.
Из кольцевой – явно заинтересованной – толпы с неподдельно-болельщицким пылом то и дело разнобойно орали.
— Не опускай!.. Не отгинай, падла, бадью – от пасти!.. Не гони фуфляк, парчацкая харя! – больше двух передыхов не делай!..
Все и без того стало понятным, а тем паче, после короткой и азартной информации знакомого доброхота.
Кошкоед подрядился выдуть ведро воды (не меньше десяти литров!) – так сказать, без роздыха. То есть, не опуская ведра на землю и не совершая более двух – оговоренных при заключении сделки – “раздышечных” вдохов-выдохов. Ну, и само-собой, чтобы “за уши не проливалось”.
К моменту моего появления в цинковой утробище ведра колыхалась, казавшаяся и на расстоянии тошнотворно-отвратной, тяжеленная – омутно-черная – глыбина водопроводной воды. Еще на верную – какую уж тут добрую! – половину и, значит, большую часть бадьи.
Договорные условия были беспощадно-однозначны: остается хоть один невыцеженный глоток, и прих – шестикопеечная пачка гродненской махры – уплывал мимо Лени, “как в море корабли”. Но и эта, смехотворно-ничтожнейшая “ставка” значила для Кошкоеда, возможно, поболее, чем сама свобода, о которой, кажется, он позабыл – как и вспоминают.
И чего-чего, а уж настырности, цепкой неукротимо-звериной настырности занимать Кошкоеду не приходилось. Ибо каким бы парчаком ни сделала его судьба-злодейка, но родился-то он и прожил в той стране, где ничего не стоит “из карася сделать порося”, а “из человека – не холуя, так зэка…”
Опростав конскую посудину – досуха, успев повернуть ее кверху дном и победно постукать-проскрести по нему судорожно-суетливой клешней, Кошкоед рухнул – навзничь, извиваясь и корчась, а то и вытягиваясь во весь свой орангутаний рост.
А главное, — что есть мочи зажимая цетинистую паклю рта сцепленными – намертво – калмыжками уродливо скрюченных ладоней. Ибо заглавным-то считалось: продержаться хотя бы полминуты, чтобы не захлестала водичка да “не тем концом” – назад…
И вот Леня приподнялся. Протянул лапу – за выигрышем. И едва вожделенная пачка влипла в клешнястую крабку Кошкоеда, хлестануло изо всех его видимых дырок – как из показательного пожарного брандспойта…

Скачать полный текст в формате RTF