ром. Молодцов – дежурным по части, Гутак дежурным по столовой. Из наряда и оружие. Секунданты – помощники дежурных.
Помдеж по части льстил Молодцову:
— Товарищ капитан, вон мужики говорят: нельзя вам стреляться. У Гутака в кобуре огурец вместо пистолета.
Молодцов молчал.
Поединок назначили за подсобным хозяйством батальона. Мы (нас было человек десять) с тревогой и любопытством выглядывали из окон свинарника: когда начнут?
Наконец дуэлянты пришли к назначенному месту. Отмерили шаги. Потом Молодцов сказал что-то Гутаку, тот отдал капитану свой пистолет, капитан припорщику свой. Обменялись снова. Секунданты сидели в стороне и курили. Их отправил капитан, так как они все равно ничего не понимают, объяснил он. Один из секундантов был узбек. Он плохо говорил по-русски и все вскакивал, проявляя рвение “на всякий случай”, спрашивал:
— Ну, када, тащ прапщик? Ептфаймат!
И снова садился курить.
Противники не торопились. Молодцов был внешне спокоен, Гутак не хотел умирать. Казалось, они ждут кого-то, и, не сговариваясь, оттягивают время. И вот этот кто-то появился и закричал:
— Отставить! Капитан Молодцов, ко мне…
Это был комбат.
Потом дуэлянты пожали друг другу руки, а прежде выстрелили в воздух – похоже, приказ комбата.
Во весь день тема дуэли негласно была закрыта для всех. Солдаты, проникнувшись уважением к дуэлянтам, лишь вполголоса высказывались:
— Да-а, Молодцов-то какой, а?
— А Гутак-то, Гутак – тоже мужиком!
А вечером, когда я заступал помдежем по части, в дежурке собрались несколько офицеров, старый наряд и новый. Заговорили об утреннем случае.
— Ну, Гутак, ну, Гутак, — говорил Молодцову начпрод. Здоровый, холеный, молодой старший лейтенант, — ну, Гутак! Лех, а ты ему морду набей. А если не сможешь, тогда забодай!
Молодцов сразу ушел из дежурки.
Утром начпрода было не узнать. Лицо в синяках, он прихрамывал и матерился. Оказалось, как он сам рассказывал, солдаты выследили его поздно вечером, когда он возвращался со службы домой, набросили на него синее одеяло и учинили темную…
Ну, где тут ферзь? Где пешка? Не разобрать.

ГОРШОК

Полгода тому назад я был в гостях у приятеля. Мы сели, поговорили. Даже не поговорили – поболтали. Он мне сказал:
— Знаешь, я ведь совсем перестал читать книжки… Зато сколько теперь собственных мыслей появляется!
Я подумал, действительно, он прав. А я все Соломона, да Гершензона.
В общем, поболтали. И я вдруг заметил у него на полке странной формы предмет. Виденный мной когда-то, но давно забытый. Вначале мне показалось, что это какая-то ржавая посудина, но правая сторона посудины не была симметрична левой. Тогда я спросил хозяина, что это? Он дал мне предмет в руки. Это ока

залась перевернутая каска немецкого солдата времен второй мировой войны. Эту каску приятелю привез брат, когда отдыхал летом под Курском. Каска была побита пылью и временем, шероховата, будто изъедена оспой, а на затылке два отверстия.
Мне кажется, что где-то в земле покоится голый, дырявый череп, при наложении каски на который дырки удивительным образом совпадут.
И я, как-то сам того не замечая, нарисовал себе “избитый” образ, какой въелся в мою память с детства от многократного повторения в кино или по телевизору.
Вот он идет, мой герой, в строю, засучив рукава по локоть, марширует в такт тому маршу, над которым я неоднократно посмеивался:
Дойчен зольдатен унд официрин
Марширен нах Москау
Унд нихт капитулирен.
Каска еще на голове и в камуфляжной расцветке…
Вот он в русской деревне бежит за жирным поросенком, расставив руки в стороны. Поросенок загнан в угол и будет прирезан через пару минут под собственный визг и плач хозяйки по утрате кормильца…
Вот герой зябнет, ежится от холода, соизволением божиим сумевший выжить где-нибудь в аду – под Сталинградом. А в кармане хранит изломанную на уголках фотокарточку, где он еще до войны, а рядом с ним молодая блондинка с истеричным ртом и тонкими губами, две девочки впереди родителей так похожи друг на друга. Но одна все-таки выше другой – вероятно, погодки. И мой “бомбардир” показывает ее перед боем всякому, кто оказывается рядом с ним из одноокопников. Последний раз он демонстрировал эту фотокарточку, наверно, там, где потом найдут его каску – под Курском.
В часы досуга он был, вероятно, вполне счастлив: пил шнапс; у него здоровая, сытая отрыжка, вот только потеют и пахнут ноги, и от этого запаха ему уже не избавиться в оставшуюся жизнь.
Теперь каска отделена от черепа. Ее отделил кто-то много лет назад. Теперь она у моего приятеля…
Когда я думаю об этом, я вспоминаю слова одного нашего одноглазого мудреца, которые он произнес, указывая на пленных французов. “А теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди… А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, мордой и в г…”
А я все задаю себе вопрос, на который – заранее знаю – не найду ответа: “Почему дырки на каске не во лбу, а в затылке?” И вдогонку еще один вопрос, не менее важный, чем проклятый “Кто виноват?” – “Кто стрелял?” И узнать ответ по всем законам логики выше моих сил. А приятельмой сказал мне:
— Хочу из нее, из каски, цветочный горшок сделать, как на том снимке, где он с семьей до войны. А каску ему дали поносить на время. Он поносил-поносил, а потом вернул обратно.

г. Омск.