Женя был добрым и честным, веселым и одновременно грустным, ценил русскую дружбу и полемизировал с классиком:
— Поэтом можешь ты не быть,
Но мужиком ты быть обязан!
Идеалом явился Есенин: “Мужик” и, к тому же, поэто – редчайшее сочетание. А когда Женя говорил: “Серега… — вот это мужик”, то поэт и “мужик” в узком смысле сливались воедино и уже это новое “мужик” становилось высшей точкой на пути к слиянию пота и поэзии.
Однажды нам случайно попал в руки журнал “Иностранная литература” со статьей американского исследователя русской культуры, в которой он говорил о влиянии гомосексуализма на творчество. И где среди прочего говорилось о бисексуальных мотивах в дневниках раннего Толстого и бисексуализме Есенина. С этим журналом пошли к Капанину. Вот, мол, Женя, посмотри, почитай. Ты все: “Серега-мужик, Серега-мужик”. А на поверку? Женя насторожился и забеспокоился.
— Оставьте, прочитаю, — сказал Женя и вышел тогда из комнаты.
После этого случая я не видел Капанина неделю. Через неделю он пришел ко мне часа в два ночи уставший и пьяный. Принес журнал.
— Ты спишь? – спросил он, — я журнал принес. Знаешь, Саня, что я думаю? Хоть что ни говори, а Серега все равно мужик. Ты вспомни хотя бы, кого он хотел на Земле повенчать? Уже в одном этом… Ну а то, что… — Женя глянул на журнал, — может быть, и было чего один раз, да и то, наверное, по пьянке…
Как-то Женя написал веселый стишок о студенческой жизни:
Горят на кухне две плиты –
Девчонки варят бигуди.
А пахло мясом и картошкой.
Зачем сюда пришел я с ложкой?
В этом стишке, признавался он, вся драма его поэтической судьбы. И добавлял:
— Ни белой розы, ни черной жабы мне в глаза не видать, не то, что повенчать.
А бывало, закончит стихотворение, прочитает сам себе, потом возьмет свою гармонь, выйдет в коридор, сядет на пол, растянет меха, и яростно и самозабвенно начинает играть, мотая головой, как бы приговаривая себе одному: “Ну зачем и я-то сюда же с ложкой?”
С тех пор Женю Капанина я не видел уже несколько лет. Я даже не знаю, пишет ли он сейчас стихи. Знаю только, что филфак он бросил и работает водолазом где-то в Воронеже.

ДУЭЛЬ

Служил в нашей части один капитан. Роста был небольшого, лицо кругленькое, нос слегка вздернут, щеки и руки – белые. Было в нем что-то от честолюбия, но чистым честолюбием это не назовешь, а какое-то несоответствие времени, марш-не-в-ногу с понятиями об офицерской чести, о долге, о патриотизме. Ему хотелось плакать, он наливал глаза слезами, когда слышал где-нибудь в военкомате обращение к пьяным новобранцам:
— Товарищи! Мы живем в такое время, когда слова “погибнуть за Отечество” превратились в пустой звук. Это трагедия для любого народа…

В это время капитан Молодцов уже ничего не видел перед собой от слез: детский восторг вперемежку с буйным восприятием всего, всего. И вдруг Молодцов вызвал своего сослуживца на дуэль.
Молодцову было лет двадцать пять. И уже капитан. Обыкновенные “ломовые” офицеры говорили между собой:
— О, Молодцов-то уже капитан!
— Да-а!
Неудачники развеивали миф о “блестящей карьере” капитана одной фразой:
— Кто? Молодцов-то? – намекая на якобы существующего где-то в Балашихе дедушку-генерала в отставке.
Сам Молодцов закончил общевойсковое училище и был горд тем, что он “кадет”.
— Это вы – пехота, а я – кадет, — говаривал он, — я закончил кадетский корпус, откуда вышли Чокан Валиханов и Валериан Куйбышев.
Иногда просто “Чокан” и “Валериан”.
С солдатами разговаривал на “вы”, был женат на женщине. Какие обыкновенно едут с мужьями-офицерами в Сибирь, на Север в поисках романтики. Она была из тех, кто говорит “ужасно” и “кошмар” и работают продавцами в солдатском магазине.
Молодцов служил в должности заместителя начальника штаба и часто выезжал по службе в командировки. Говорили, что к жене Молодцова в это время похаживают офицеры и уходят рано утром, но никто этого не видел. Что с солдатами она надолго запирается в подсобке магазина и выходит из подсобки с раскрасневшимися щеками. Впрочем, возможно, это вранье, солдатское воображение, вообще очень резвое и игривое.
Весь офицерский состав части проживал в двух деревянных двухэтажных домах, расположенных фасадами один к другому. И вот в одну из капитанских командировок начальник столовой – отец всех офицерских жен – прапорщик Гутак пришел в обеденный перерыв к жене Молодцова. Все бы, может быть, вышло “шито-крыто”, да только Гутака видела из окна его любовница. Любовница, видно, из ревности побежала к жене Гутака. Застали тех в постели. Вот и все.
Когда вернулся капитан, все уже все знали. Даже солдаты батальона. Кто посмеивался вслед, кто сочувствовал, да только каждый читал на лице Молодцова: “Зачем я бил себя в грудь, что я кадет, зачем болтал о чести, о долге? Набить бы, по-хорошему, ему морду, а ее за волосы и об коленку! А честь? А долг? А порядочность?” Наконец решился: пришел к прапорщику. Тот покраснел.
— Будем стреляться. Объяснять не надо? – и даже подал Гутаку перчатку. Тот побелел. Потом я слышал домыслы офицеров и солдат. Вообще в армии развито искусство рассказа: не как есть на самом деле, а как могло бы быть.
— Побелел, тут побелеешь. Жил себе, жил. Ходил, всех трахал. А тут – на тебе – дуэль. Очко у Гутака сразу от страха ма-маленькое стало: ведь не железное. Ладно, Молодцов хоть пистолет в исходное положение может привести, а Гутак-то! Дальше продовольственных складов в атаку не ходил. Да какая там атака? С чем в атаку? С накладной, что ли?
Молодцов подал перчатку, Гутак побелел, но вызов принял.
Дуэль должна была состояться по всем правилам: на рассвете следующего дня. Заступали в наряд вече