Роберт БЕЛОВ

ВИКТОР ПЕТРОВИЧ РАССКАЗЫВАЛ...

Виктор объяснял, как мы — стратегически — выиграли у немца войну:
— У адмирала Канариса, конечно, служба была поставлена. Все он про нас знал. Знал, например, буквально в день состоявшегося военного совета, что наше наступление на таком-то участке назначено на понедельник в 6.15. 00 секунд полуторачасовой артподготовкой.
Одного только не знал всесильный и велемудрый глава разведывательной службы вермахта: что такое русский менталитет, а по-тогдашнему просто характер.
До понедельника еще ой-ёй-ёй! — генералы уселись за преферанс, контролировать порученцев им недосуг. Фельдъегерь, времени впа-алне достаточно, на пути с пакетом заехал к своей ППЖ и там встретил старого дружка, соратника по давешним боям. И т.д. и т.п. Последним и крайним в этой цепочке был еще какой-нибудь ушлый-дошлый старшина батареи полка РГК, Резерва Главного Командования, исхитрившийся из всего этого дела урвать-спроворить какую-нибудь вшивую выгоду своим, проявив “солдатскую находчивость”.
Кой тут шут 6.15 утра, какой понедельник к чертям — в четверг к вечеру раскочегарились! Фриц уж ничего не ждал от этих не по правилам воюющих партизан, вернулись в хитро оставленные окопы и на посты — тут-то их и накрыли, тут-то им, голубчикам, кузькину мать и показали.
Полагаете — это я лишка забористо загнул? Виктор публично высказывался еще хлеще и хруще: “Если б фюрер понял, и его сподручные учли, с каким бардаком они столкнутся, может, поняли бы, что заранее обречены, глядишь, — и войну не начинали бы...” Не помню, где я это у него вычитал и выписал, — сверяйте, кому охота.

ПОЧЕМУ ТАК ВЕСЕЛО - О ВОЙНЕ?

Хотите знать самую веселую астафьевскую байку о войне?
Корсунь-Шевченковский котел. Каша. Кольцо в кольце, невероятная путаница в обстановке, мешанина, не поймешь, где свои, где чужие, кто куда прет, кто где драпает, где наступает.
И то же самое в самой природе. Весна, жирные хохлацкие черноземы развезло, никаких дорог и никаких объездов-обходов, кругом сплошное месиво из снега, холоднущей талицы и грязи по колено, с западнями по пуп.
У Виктора напрочь развалились ботинки. Никакие привязанные “протекторы”, никакой провод-проволока уже не спасали. А так случилось, что где-то на опушке он вышел прямо к полегшей нашей цепи: целый взвод; как, видно, поднялись, так фашист из крупнокалиберного всех и положил; на фланге, чуть впереди остальных, лейтенант, ванька-взводный с тэтэшником в вытянутой руке — он, верно, их и поднял.
Вот как раз у этого-то аники-воина, даже по меньше чем двадцатилетним понятиям самого-то Астафьева совсем еще пацана, он и приметил подходящие

кирзачи-прохоря. По всему виду новехонькие и, главное, размером пригодные; большелапым тоже был тот гвардеец-мушкетер...
Вообще-то окопные солдаты, неприблатненные и не выжиги, пользоваться вещами с трупов считали западло, со своих тем более. И обстрелянные вояки к убитым как правило относились с возможным пиететом, шкурой ведая непреложное крутое правило войны: сегодня ты, а завтра — я. Но тут — такой случай... Или непременно самому погибать: Виктор служил в артиллерийской разведке и связистом, ему в любой момент по приказу тащиться черт-те куда и черт-те как, часто в самое пекло, босой ты там или уж какой, а босому, как он тогда,— верная гибель.
(А и сама-то вся артиллерия РГК, в которой состоял их отдельный полк, изначально была предназначена, Астафьева же напечатанными словами: “клинья пробивать, дыры затыкать, контратаки пресекать, бить, палить и по дорогам пылить”, только в приведенном случае — еще и вязнуть).
Снял он с него сапоги.
И увидел портяночки — не то что там еще не изопрелые, а белехонькие, без единого пятнышка, как будто мамою только что собранные любимому сыночку в дорогу...
Теперь понятно, какую войну перенес и каждою клеткою помнит Астафьев? Почему для него литература, особенно о войне, дело такое же серьезное, трудное, грубое, грязное и грозное, как и сама война? Почему астафьевского военного романа (“Прокляты и убиты”) так ждал уже смертельно обреченный Константин Симонов, автор и ведущий огромного телесериала интервью с окопниками и единственного на то время достоверного романа-эпопеи о войне — “Живые и мертвые” (“Жизнь и судьба” Гроссмана, ни что другое из столов еще не обозначилось)? Почему “глубинным” и “возвышенным” воспоминаниям, так сладостным речистым полувоякам, Астафьев предпочитает застольные хохмы?

АСТАФЬЕВСКИЕ АНЕКДОТЫ

Председатель колхоза на общем собрании:
— Мужики, я вам щас такое про нашу жизню скажу! Бабы, выдь все отседа! Не для ваших ушей мое слово.
Бабы, заломивши подолы, повалили клубами из клубной залы: председатель у них был изматерщинников матерщинник, и если уж он сам что-то такое несусветное обещал, значит не иначеслучится настоящее светопреставление.
— Гляньте, никака варвара нигде под скамейку на затесалась?
— Нету, Петр Иваныч, всех ты их перепугал.
— Ладно. Так вот, мужики: в нашем колхозе — хавос!

Дуньку Микешкину судят судом офицерской чести на правлении колхоза:
— Ну вот, Авдотья, передовая же ты доярка. Отличник, можно сказать, нашего колхозного производства. И надои тут у тебя и там привесы... Но какой, скажи, у тебя есть твой моральный облик? Ведь что ни командировочный, то при тебе пасется, что ни заезжий водила, то твой! Ведь мы же хотели тебя на районную Доску Почета, но как мы это можем сделать при такой твоей, извини нас, нравственности?..