Дунька пыхтела, молчала-молчала, наконец не выдержала:
— А и сами-то вы все тута бляди!
Подумала и подстраховалась:
— Окромя патретов!
Подумала еще и подправилась:
— И то окромя некоторых.

Стенька по утрянке еле-еле продрал шары. Голова у него гудё-ёт.
— Васька Ус! Кабан! Шелудяк! Где вы там все, черти, приуныли?! Филька, чо прячешься? Морду тебе, что ли, вчерась опять набил?
— Да уж это как водится, Степан Тимофеевич!..
— Ладно, перетопчешься. Чо еще-то, чего опять молчишь?
— Княжну вот утопил. Персиянскую...
— Ну-у?.. Это я зря поди. Сладкая деваха была. Ну да Бог простит уж,- ее, и мя грешного тоже. Чо еще? Ну давай-давай! Нецензурные слова поди употреблял?
— А как ино?
— Да-а... Все бы это, ребя, ерунда... Да вот перед коллективом неудобно.
Тоже притча.

Один восточный император оболокся в рубище и, наподобие Гаруна аль Рашида, отправился бродить по стране, чтобы самому узнать, как к нему относятся в народе. И с кем бы он ни встречался, все проклинали ныне здравствующего правителя в голос. Только один древний дед молил ему у Неба многие лета.
— Старик!- вопросил его император. — Весь народ шлет проклятия нынешнему монарху, почему же ты молишь за него Господа Бога?
— Э-э, сынок! Когда я был еще таким же молодым, как ты, был император сволочь из сволочей, и я молил, чтобы Всевышний прибрал бы его. И Небо вняло моим молитвам, и появился другой, еще страшнее прежнего. И я опять стал молить убрать бы и этого. И снова молитва была услышана, и появился нынешний правитель, куда хуже обоих предшествующих вместе взятых. И теперь я молю Господа, чтобы он оставил уж хотя бы этого.

По Львiву, по Львову идет негр — в жупане, в гуцулке, в шароварах, как положено, шириной с Черное море, шитым гарусом кушаком опоясанных, усы у него с подусниками и оселедец под папахою. Люлька во рте, да не с каким-нибудь там виргинским или же мерилейдом, а с рiдным тютюном-самосадом. А навстречу ему тутошний щирый хохол. Увидал эко-то чудо и обомлел:
— Це ж хто?
— Що, нэ бачив? Захидный козак!
Хохол указал пальцем себе на грудь:
— А тады я ж хто?
— А хрен тоби пойме — чи жид, чи москаль.

Лет уж этак тридцать с гаком назад, когда один из его рассказов впервые перевели на французский, мы здорово потешались, получив переводную кальку редакционного предисловия к нему. Во французской транскрипции Витина биография звучала примерно так:
“Виктор Астафьев родился 1 мая 1924 года на вилле Овсянка. Окончив промышленный коллеж (по-нашему, ремеслуху — Р.Б.), волонтером ушел на фронт”.

Хорошо они о нашей жизни знают и думают! Ни капелюшечки не сомневаюсь, что “Войну и мир” переводить на французский куда как легче, чем “Прокляты и убиты” Астафьева (тем более хотя бы потому, что у Толстого множество страниц прямо на французском). Но и там засвидетельствован веселый курьез: плясовая, которую наяривают солдаты-песенники “Ах вы сени, мои сени...” звучит как “Вестибюль мой, вестибюль...”
Да, но, по счастью, жизнь все же глубиннее и значительнее наших просто хохмочек, вылущенных из нее. В день своего семидесятилетия, “на вилле Овсянка” Виктор Петрович открывал сельскую библиотеку, которую не только по ее содержимому, включая меблировку, но даже по внешнему виду совсем не зазорно было бы поместить куда-нибудь в навязшее в ушах за последние недели Рамбуйе, связанное хотя бы с именем Вольтера, и средства на строительство и экипировку которой в большой степени вложил или же добывал сам писатель.

ПОСВЯЩЕНИЕ В.П. АСТАФЬЕВУ

Анатолий ПЧЕЛКИН

МАМИНО ЗРЕНИЕ

Стареет мама. Нет её вины,
что тают силы и слабеет зренье.
Вольна душа, да руки не вольны,
душевного не прибывает рвенья.
“Такое время, — говорит, — сынок.
Ведь что ни царь – семь пятниц на неделе,
а что ни вождь – наглядный всем урок,
вот мы свои глаза и проглядели…”
Что мудрость ей в оплату страшных лет,
в перерасчёт за боли и утраты?
У времени обратной силы нет,
ну, а страна… Была ли к ней добра ты?
Когда она бежала с Соловков
и корками арбузными питалась –
кричала жуть со дна её зрачков.
Тень жути той в них по сей день осталась.
Когда красноармейские войска
её – с детьми! – оставили под немцем,
ты думала ль, как участь их горька?
Ведь страшно. И обида велика.
И нет заступы. И кормиться нечем.
А что послепобедное житьё? –
шитьё сплошное при лампадном свете.
Всего и свету в жизни у неё:
вернулся муж, остались живы дети.
Мы именитых ищем её врачей.
Но имена суть дела не меняют,
когда в глазах
так много сволочей
стоят, стоят, — свет белый заслоняют.

г. Владимир