чикам, знаменитыми не менее их хозяина резиновыми сапогами и прочей хламидой. Жил, если можно назвать мгновение жизнью, Виктор Петрович у меня, временно обосновавшись в кабинете. Приходил к нам артист Женя Вохминцев, фотографировал. Ходили и мы то в Выставочный зал, то добирались до окраины, до Митрофановского кладбища. Астафьев в эти годы работал над романом о войне “Прокляты и убиты”, где позднее на одной из страниц книги я вычитал: “Златоуст, Миасс – города уральских мастеров и потомственных умельцев, — так тряхнули, что в прославленном трудом своим и красотою Златоусте не осталось ни одного храма, вместо царя прямо у богатейшего музея рылом в дверь поставили Ленина, махонького, из чугуна отлитого, черного. Обдристанный воронами, этот гномик – копия Мусенка – торчал из кустов бузины, что африканский забытый идол”. Конечно же, строки эти – результат кратковременного посещения писателем наших мест.
Улетал Виктор Петрович накануне своего дня рождения. Погода баловала нас. Мы коротали время в депутатском зале аэропорта вместе с говорливой японской делегацией. Высокий на редкость японец, видимо, от нечего делать, ходил вокруг здания со счетчиком Гейгера. Перед самым улетом, а летела делегация тоже через Красноярск транзитом, длинноногий японец прибежал с ужасом в глазах и стал возбужденно лопотать по-своему, показывая на прибор. Оказалось, что уровень радиации за углом, куда бомжи с похмелья и с трезва ходили по-маленькому, был почти смертельным.

***
Упрек Астафьева принимаю,
но избавиться от мысли,
что нередко среди деревьев
мне уютней,
чем среди людей,
не могу.

Вон стайка молодых березок,
пойду постою за крайнюю справа,
пусть разомнется и, наконец, убедится:
мир не кончается за тем поворотом,
а только начинается.

ТАМБОВСКАЯ КАПУСТА

В Овсянке, обследуя астафьевское подворье, обнаружил за хилым пряслицем диковинную зелень, напоминающую гигантскую петрушку, а рядом помятого мужика в резиновых вездеходах. Мужик неохотно ковырял слежалую землю лопатой и меня, как потенциального биолога, мало занимал. А вот растение приглянулось и даже незаметно задело шершавой веточкой самолюбие уральского овощевода-любителя: что такое? почему не знаю?
Между тем мужик представился:
— Геннадий Николаевич Потылицин, через “и”.
И в знак дружелюбия, обхватив руками окомелье, выдернул из грядки невесть что и протянул мне:
— Тамбовская капуста.
Тут же из-за моей спины возник возбужденный хозяин:
— Отдай, Коля, обратно эту овощь, иначе Генка завтра же заявится и потребует с меня за нее бутылку!

Генка, между прочим, каким-то двоюродно-троюродным племянником, что ли, числится у Петровича.
Так с этой орясиной на плече в теплой компании письменников заявился я на поющий и пляшущий берег Енисея, где зазвонисто чокались и узывно швыркали тройную уху “от Астафьева”.
А утром мне подарили “Сегодняшнюю газету” с жанровым снимком на второй странице и афористичной подписью под ним: Кураев, писатель. Година (с капустой).

ХУЖЕ ПУШКИНА

Алина Ивановна Баженова рассказала. Ее деревенская подруга решила свозить свою дочку к живому классику в Овсянку.
Всю дорогу, пока ехали в поселок, мама занимала малышку правилами хорошего тона: веди себя прилично, куда не просят не лезь и тому подобное.
В старом, но достаточно ухоженном доме на улице Щетинкина девочка долго рассматривала белоголового, украшенного лукавой улыбкой человека, затем строго спросила:
— Ты писатель?
— Господь Бог сподобил, — развел руками Виктор Петрович.
— Как Пушкин?
— Нет, хуже, — обреченно повинился.
— А ты старайся.
— Ладно, ладно, — готовно посулил Астафьев.

1945

В.П.Астафьеву

За краем зимнего пробела
Осталось это навсегда.
Еще у марта голубела
В глазах стоячая вода.

Переварив остатки крова,
Среди пугающих примет,
Ржавела тощая корова,
Как без колес велосипед.

Орел и решка. Чет и нечет.
Смеялась девочка в бреду,
Изломанная, как кузнечик,
Уже у Бога на виду.

г. Челябинск