Николай ГОДИНА

“МАНЯ, ТЫ СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК!”

Позвонила дочь Оксана из Миасса: пришла на старый адрес бандероль от Астафьевых. МарСем прислала книги. Свои. В том числе и “Знаки жизни”.
Скажу откровенно, за последнее время не читал ничего более человечного. Это после всех-то модных и перемодных, актуальных и интеллектуальных, метафизических и экзистенциалистических триллеров и бестселлеров, от которых появляется назойливое желание удавиться или, на худой конец, удавить кого-нибудь.
“Но признаюсь Вам за так неряшливо, плохо изданную, вовсе не отредактированную книгу “Знаки жизни”, — пишет Мария Семеновна, — Это даже и не книга, а рабочий вариант, и утешаюсь лишь тем, что в ней все – истинная правда. Я ее читала в больнице, между капельницами, очень огорчалась не только опечаткам…”
И дальше. “Теперь вот собрала “россказни” – главки из рассказов отца, Петра Павловича, отца В.П., перенесла рассказы-воспоминания в палатные разговоры – я провела у кровати умирающего свекра 26 суток, до его последнего часа… А я и рукопись свою назвала “Свекор”. Витя ее еще не читал, нет времени. А мне и не привыкать. Как-то пришла в Вологде в Союз писателей и попросила прочитать два моих новых рассказа – я тогда доволько часто печаталась в “Смене”, в “Работнице”, в “Лит. России”. Мне хором ответили: Да ты что, МарСем! Рядом с тобой такой кит, а мы будем судить-рядить!.. И Витю не раз просила, но он всегда много работал, да и рыбалка, охота, поездки. Лишь дважды я воспользовалась моментом – один раз он простыл на охоте, я облепила его горчичниками и, пока он лежал, прочитала рассказ “Нужны трехцветные кошки”… “Свекра” обещал прочитать, тут уж будет как будет, не будет лишь повода “пылить пехоте”, как она, т.е. В.П., пылил, прочитав “Знаки”…
Жена писателя. Она всегда была на втором плане. Мы все знали о ней столько, сколько нужно знать о жене очень известного человека. И вдруг эта книга. Может, десятая, может, двадцатая. Книга на закате жизни, которой не завидуя позавидуешь. И неожиданный итог как бы всей этой жизни, — однажды по другому поводу сказанное самой себе: “Маня, ты счастливый человек!”

“СУДЬБА ОПРЕДЕЛИЛА БЫТЬ МНЕ В ЧЕЛЯБИНСКЕ…”

С лета 1990 года, с большим опозданием узнав о семейной трагедии, я стал робко, но настойчиво приглашать Астафьева в гости на Южный Урал. “Очень хочется показать вам, — заманивал я в феврале 1991 года, — и Ильменский заповедник в Миассе, и Тургояк (маленькая копия Байкала), и Златоуст. Вы, наверное, наслышаны и про Аркаим, древнее городище, открытое недавно. Его ученые связывают с Заратустрой”. “Спасибо, брат, за письмо, за доброе приглашение посетить челябинскую землю. Давно хочется, да грехи не пускают”, — вежливо отписывал Виктор Петрович. Но уже в начале апреля 1992 года радует извес

тием: “Кажется, судьба определила быть мне в Челябинске… Мне бы повидаться с вами охота и, если возможно такое, я бы на денек и остановился, ибо никогда в Челябинске не бывал, а когда впредь путь через него ляжет, одному Богу известно”.
И как бы не 22 апреля, в самый ленинский день мы с Начаровым, тогда еще чуть ли не самым главным принципалом в области и моим давним приятелем, встречали знаменитого российского писателя в аэропорту. А утром уже топали с гостем по просторным коридорам казенного дома на углу улицы Кирова, куда любезно пригласил Анатолий Александрович на чашку чая. Двери кабинетов были заранее приоткрыты ровно на два пальца, и сквозь щели большие и маленькие чинодралы разглядывали невысокого мужичка в какой-то рыбацкой штормовке и высоких резиновых сапогах, грубо попирающих топкие и пружинистые, как торфяной мох на болотах, ковровые дорожки. “Марья всю одежу упаковала в чемодан и не велела открывать его до Перми, — оправдывался Виктор Петрович. – А то, мол, не уложить обратно.” Так и разгуливал, никем не узнанный, один из самых честных русских писателей. “Урал люблю давно, — отвечал Астафьев на вопросы дотошного Саши Чуносова. – Тут он в конкурентах с моей родной Сибирью. Успел побывать, спасибо Коле Године, в Миассе, в Златоусте. Очень понравился весенний Тургояк. Походил по льду – здесь сапожки и пригодились, испил тургоякской водицы. Совсем как байкальская. Полюбился и Челябинск. Вот ведь интересно, город вроде бы для меня чужой, а люди – родные…” Правда, уже на обратном пути, вернувшись из чусовских мест, греясь на солнышке против Оперного театра, Виктор Петрович со вздохом проговорился: “В этом городе жить нельзя, в этом городе можно только доживать”.
Осилив дорогу в Миасс и Златоуст благодаря любезному Начарову, мы в один из вечеров оказались в гостях у Володи Курносенко, которого в свое время напутствовал Астафьев. На кухонном столе у холостяка плечом к плечу стояли бутылки с водкой. В чашке сиротливо теснились давно спеченные пять-шесть картошек в мундире, а на блюдце вразброс темнела горсть крепких, как галька, фиолетовых бобов. Володя, занявшись писательством, не порывал окончательно с медициной. Увлекался разными народными рецептами. То проращивал зерно и ел, то бобами пробавлялся. А нами же, темными, правил инстинкт хищных предков. Нам бы к водочке чего-нибудь плотоядного. Но после златоустовских пельменей нас и бобы не смутили…
Непраздно “посетив знакомые места”, Астафьев вернулся в Челябинск. Теперь уже при всем параде, с упрятанными в чемодан ставшими, благодаря газет