меня, уже смело все нюхал, нюхал, охотничал. Как за деревню выйдешь, бывало, чибисы поднимутся с поля и вот застонут, застонут, и над ним кружатся, кружатся, отманивают, отманивают, а он на них подпрыгивает, подпрыгивает, тявкает. Вышел охотник какой-то из лесу, встал, смотрел, смотрел на него, говорит: “Ой, дурак”, с восторгом так: “ой, дурак”, и я говорю: “Ну, вот дурак”.
И приключений у нас с ним много случалось, серьезных приключений. А он освоился, привык к собакам, привык к людям, в деревне было людей не много, всего семь жилых изб, в них народу тоже было немного, только у Белкановых, у соседей было много, а у остальных-то мало народу. Поначалу кого-то облает, а так-то в основном лез, втирался в доверие, хитрый кобелишка был. Придет к Белкановым, в корыте там, у кого чего есть — подъест. Ему все время не хватало жратвы. Что мы ни делаем, отходов ему не хватает. Он был здоровый кобель, против спаниелей, которые сейчас живут по домам, я смотрю, он был раза в два или в три крупнее. Кроме того, оброс крупной шерстью. Мы его не пускали домой даже в мороз. Я говорил: сиди там, где сидишь, закопайся в сено, если ты не дурак. Он вылезет оттуда, весь в инее зимой, на меня смотрит так, потявкивает.
А потом я стал выше ходить по речке, подергать харюзков. И вот, когда держишь в руке хариуса пойманного, он на крючке дрыгается, дрыгается, дрыгается. А Спирька к этой поре научился жрать все: ягоды, горох, морковку, что росло, то и ел, все-все хрустело. И вот Спиря тут недалеко от меня смородину ел, и запрыгал за хариусом этим, я говорю: “Ты допрыгаешься, попадешь на крючок”, — а крючки у меня были замечательные, дарил мне их Хари Хейслер, поэт латышский, у которого племянник жил в Канаде, из Канады ему присылал золоченые крючки. Я, к сожалению, бездарно их растерял, а надо было сохранить до сих пор. Я поотрывал их бездарно в Быковке, в воду лезть неохота — я потяну и оторву. И Спиря однажды: “Ой-ой-ой!” — я говорю: “Что, попался?” — точно, смотрю, он на крючке. Нос-то у него такой крупный, хряк такой, как у медведя, шкура крепкая, я посмотрел — ну что делать, я взял ножницы и отрезал по самый корень. Говорю: пусть этот крючок будет у тебя, раз ты такой дурак, придем домой, я вытащу. Он все ходил с этим крючком — ничего, но как, видно, заденет им за куст или в смородину врежется, в малину, там больно ему нюхать, он заойкает и оттуда вылазит. Вот пришли домой, я посмотрел — слава богу, крючки были с поводком, лопаткой, вместо петельки была лопатка. И я лопатку эту, ну что делать-то, как быть, взял и дернул. Леску обрезал, значит, так всю дочиста, остался один крючок этот расплющенный, не столь уж важно, дернул, Спирька ойкнул, и на этом его приключения и закончились.
Он потом еще целился: запрыгает у меня за хариусом, хариус на удочке прыгает, и он прыгает, а я говорю: “А ты забыл, как в носу у тебя было?” — он видит, что я строго ему что-то говорю, и отойдет в сторону. Убежит куда-то вперед,— он страшно гонялся за вальдшнепами в черемушнике около речки, ломится через этот черемушник, трещит, тявкает, выгонит этих вальдшнепов, а я — ну что я с удочкой сделаю, они улетят, он опять нюхает. Он все время нюхал, все время кого-то охотничал. От воробья и до медведя — у него все была дичь. Он никого не боялся.

Кстати говоря, когда мы пошли на другую речку, нас соблазнило то, что там хариуса много. А там не оказалось хариуса совсем, речку подперло, и рыба плохо ловилась. Ночевали там. Так вот, поперек дороги, где мы шли, был свежий-свежий медвежий след, и все лайки, и фокстерьеры, и не знаю, как их там еще называют, собак, все они поджали хвосты — свежий след! Одна молодая лайка хозяину между ног залезла, а я говорю: ну и срам какой, гляди-ка. А он: ничего, ничего, она еще молодая, боится. А Спирька поймал след медвежий и пошел по нему ломиться вдаль, где-то там недалеко затявкал — видимо, спугнул медведя этого несчастного. А медведь там был потому, что на этом пространстве, между Хмелихой и Быковкой, 12 километров, росло море малинника. Тут в войну же шли лесозаготовки, лес был вывален весь, где-то вокруг пней, на полянках отошла растительность, то есть что-то росло, например, шиповник, малинник рос, ну и так, земляница росла там, у новостройки, и тут, где пасли телят...

На этих словах работа оборвалась.

В. П. Астафьев. Под Вологдой. 70-е годы.