дом был запущенный страшно. Там гвоздями сапожными к стенам деревянным было прибито тринадцать слоев газет, хлебным клейстером склеенных, и вот они все это отодрали, а я в это время прибирал, матерился, ругался, убирал на дворе и на огороде.
Двор был гнилой и обрушенный. Было две стайки, для коровы и для коня, но они пустовали, конечно. Я пошел через речку и поговорил с хозяином, сказал, что я заплачу сто рублей, только мне отремонтируйте крышу на дворе, стены залатайте как-то, особенно ту стену, которая в огород выходит.
Когда щенка привезли домой, то, конечно, первым делом все стали спрашивать, как мы его будем называть. Глянул я на него, он такой потешный, морда-то у него тыковкой, они его еще выкупали, так он весь обвис, оголился затылок у него, верхотура головы, а вся роскошь — внизу. Уши висят. Проточина была на лбу, на груди и на животе серенькая такая, не белая совсем, а серенькая, и лапы, одна выше запястья, другая до запястья — беленькие тоже, других никаких различий не было. Так он был черный, а папа у него был пестрый, бело-пестрый, Арс звали папу. И когда меня спросили: а как мы его будем звать, я говорю: ну — как, как, давайте Спирькой назовем, уж больно он потешный, похож на какого-то на деревенского парня такого.
Ну Спирька так Спирька. С тех пор он стал Спирька. В деревню он уже приехал Спирькой, и первое время он деревни испугался. Испугался, значит, дома, испугался двора, испугался огорода, всех этих просторов, которые перед ним открылись. Испугался того, что я гремлю тут, ворчу, матерюсь на весь огород, убирая барахло. (...) Все было забито до безобразия каким-то барахлом. Старыми сапогами, мясорубками, чего там только не было. Кто только там за много лет не натащил какую ерунду, тем более, что в последнее время там жил мельник.
Ну, я прибрался, а в дому-то ведь работа очень трудная, очень мелкая и нудная. Когда убрались в дому, увидели, что две подушки на окнах гнилые, пропащие. Я глянул на брус, такой брус лиственничный, он был пришит к печи сверху, хлором весь обмазанный. И я сказал: надо отделить этот брус от печи, распилить пополам, как раз будет две подушки. Мужики его распилили, сделали две подушки, которые, слава богу, простояли до кончины дома, были очень крепкие, как стальные. Брус лиственничный высох до звона. Меня поразило, что между брусом и печью, а печь была глинобитная, так вот в этом зазоре был какой-то рыжий пласт, похожий на засохшие финики, я взял и переломил, посмотрел — это были засохшие тараканы. Пластушина в два пальца толщиной, вдоль всего бруса, они под конец сползались туда и медленно там вместе с печкой остывали. Каждый хозяин туда тараканов добавлял. Вообще гнусу в избе было много, и гнусу и мусору, и всего было очень много, и это еще сыграет очень роковую роль со всеми нами.
А наш так бойко державшийся Спирька, который и в дороге ничего не боялся, и на пароходе ничего не боялся, и в электричке ничего не боялся, а тут вдруг, на природе-то, на просторе — все это его так ошеломило, что он убрался с огорода обратно во двор, и долго искал, куда ему спрятаться. Ну а куда спрятаться — лучше всего под крыльцо, а под крыльцом они держали, видимо, поросят, особенно последние хозяева. Ну и конечно, ничего не убрали, все это засохло. Я набрал какой-то травы, набросал туда, сделал к этому катуху под крыльцом дверцу из горбылей, и мой Спирька

туда забрался, а через какое-то время, смотрим, он там спокойно и сладко спит.
И с тех пор мы так ничего никогда там не убирали, только набивали сеном, вокруг было травы — коси, сколько хочешь. Литовка у нас была — я накошу ему, засуну туда целое беремя, это как раз до потолка. Он заберется туда, ляжет, и житуха у него там хорошая.
Потом стал я его звать на рыбалку — не идет. Я говорю: “Что ты будешь здесь сидеть? Придуриваться не перед кем — ребят нет, уехали к матери, и Толику не до этого, они занимаются делом”. И я занимался тоже делом. Говорю: “Иду отдыхать, рыбачить и отдыхать, пойдем со мной на рыбалку”. Он с первого раза очень хорошо понимал, когда его ругают, когда куда-то зовут, когда ласково с ним разговаривают, умственные разговоры ведут, он все понимал.
Ну, во всяком случае делал вид, что понимает. Дергал хвостиком... Да это целая эпопея с хвостом. Когда отрастал хвост, я говорю: “Что с хвостом-то?” А Леша сказал, Домнин, что хвост у него вырастет плохой, некрасивый, метелкой такой. И вот, мол, когда будет ему три месяца, отрубим ему хвост, и будет торчать так же, как у Арса. Так и сделали. И этот обрубок, этот хвостик над задницей был так выразителен, что он с его помощью разговаривал со мной. С обрубленным хвостом он уже явился в деревню.
И вот стоит, дрыгает хвостом, но боится идти со мной за огород. Теперь ему уже двор не страшен, огород не страшен, но за огородом все страшно. Я говорю: давай, пошли, — взял его за шкирку, я с ним не церемонился с малолетства, выбросил за ограду и говорю: иди, сейчас же иди, погнал. Он заскулил сразу, тут Мария Семеновна, а он знает, кому можно пожаловаться, и он к ней, значит, скулит на всю округу. Я говорю: давай, давай, не придуривайся.
К речке спустились, он полакал из нее воды, а речка была хорошая, горная речка со светлой водой, но с холодной водой. Я стал удить хариусов, хариуса тогда было много и вокруг деревни, и за деревней, а дальше уже вообще много было. Я налавливал полную сумку, иногда и больше, когда научился рыбачить. А первый раз пошли на новостройку, так назывался брошенный лесозаготовительный поселок, и там у дороги я первый раз наловил на уху хариусов, уж какие попались. Небольшие харюзки, но больше не было, ни ямок, ничего. Я наловил их, уху сварил, и как нес, такой шел аромат от ухи, что все в голос кричали — и сын, и дочь, и Толька, значит — ой, папа, не упади, только не упади.
“Не упаду, — я сказал, — а вот будете каркать, дак упаду.” Принес кастрюлю, значит, или котелок — не помню сейчас, сварили уху, похлебали. И тут, как ни закину удочку — так хариус, как ни закину — хариус. Я говорю: “Вот как у нас с тобой идут дела”. Спирька остановился, хвостом подрыгал, а потом, смотрю, уже вверх по речке ушел, куда-то далеко. Я кричу: “Спиря, Спиря, Спиря!” Гляжу — бежит. Бежит, значит, остановился, на меня смотрит, я говорю: “Все, здесь будь, около меня, никуда не ходи, понял, нет?” Дергает хвостом, дескать, понял.
И вот с этих пор началась наша с ним жизнь в деревне. Я там живал подолгу, и он там навсегда уж остался. С тех пор мы стали с ним осваивать речку и леса, которые вокруг лежали. Леса в основном были колхозные, на стыке двух рек, Сылвы и еще Чусовой, такой большой клин леса, дальше вырубки. Ну и кое-какой лесишка остался возле речки. Осенью я стал уже брать ружье, охотиться на рябчиков. Спиря шел уже впереди