Я музам служу. Я сижу за столом,
в руках у меня нивелир.

Мой творческий принцип — проверь и промерь,
чтоб после просчет не нашли.
Соседка стучится восторженно в дверь —
кефир в магазин привезли...

***
Больной лежал в своей постели
Суворов, старый и опальный,
а за дверьми толпилась челядь ,
ей хода нет без зова в спальню.

Но вдруг веселый и румяный
пришел к нему поэт известный,
к тому ж Суворова племянник,
который принят повсеместно.

Ни на кого вокруг не глядя
прошел он в спальню шагом скорым.
Спросил:
— Вам что-то плохо, дядя?
— Неважно, — отвечал Суворов.

Поэт вскричал:
— Стихи врачуют,
мои стихи для всех отрада,
немедля вам прочесть хочу я!
И был ответ:
— Прошу, не надо.

Стихослогателя спросили,
хоть он не склонен был к беседе:
— Ну как там Александр Васильич?
Поэт сказал:
— Суворов бредит.

Вильяму ОЗОЛИНУ

Это что случилось, Вильям!
Золотая рвется нить,
низким холмиком могильным
нам тебя не заменить.

Даже книг твоих страницы,
правда строк твоих литых, —
это только лишь частица,
это ведь ещё не ты.

Ты ушел путем не новым
для тревожных наших лет
за Мерзликиным, Пановым
и за многими вослед.

Каждый день теперь уходят
барды нашей стороны,
что ж, стихи теперь не в моде
и на рынке не нужны.

И не дай Бог снова где-то
золотая рвется нить.
Трудно вырастить поэта,
но легко похоронить.

***
Поземка вьется, как змея,
а кто ползет по льду?
Совсем не я, совсем не я
у смерти на виду.

А пули — вжик, а пули — вжик,
опасен их полет.
Предсмертный стон и дикий крик,
и вдруг команда:
— Взво-од!

И вот бойцы встают, встают,
прощай шершавый лед —
уют последний и приют...
— За Родину, вперед!

А пули — вжик, а пули — вжик,
а взвод бегом, бегом,
кто добежит, тот добежит,
и — грудь на грудь с врагом.

Ваш крестный путь еще далек,
окопные друзья
и с вами юный паренек,
совсем, совсем не я.

г. Барнаул