“Дружище!
Это — неубедительно...
Всё было куда сложнее,
поверьте!”

1962-1963

XIIIа
Вечерний час пик.
Но пикать как-то не принято.
Острое чувство локтя,
втиснутого меж рёбер.
Вот так — на работу, с работы,
сквозь город...
Не замечая почти, как время
исчезает,
словно билетик,
скатавшийся в теплом пальце перчатки.
Кондукторша (одна из последних!)
выкрикивает названия остановок:
— Радищева...
— Гоголя...
— Льва Толстого...
— Площадь Свободы...
— Ленинский садик...

— Простите, вы на следующей — сходите?
— Не беспокойтесь, там все сойдут...

1963-1964

XV
Одиночество.
Гулкое,
как морозная белая степь,
где в ночном бездорожье
в отчаянье ходишь кругами,
и толчёным стеклом
визжит пронзительно снег
под смертельно промёрзшими
сапогами.

Одиночество.
Дом.
Коммуналка,клетушка, музей...
Дом, в который порой
возвращаться —
и думать не хочется.
Одиночество.
Даже среди друзей.
И с любимой женщиной —
одиночество.

Но когда по грунтовке
отчаянно-рыжий мазок
полоснёт
за предел, за черту —
начинается творчество!
Не жалейте меня,
не смешите:
— Ах, одинок!
Позавидуйте
счастью
моего одиночества!

1964-1965

XVII
Мы — люди.
Мы чудовищно горды.
Мы любим повторять на все лады,
что различаем и лелеем свет
звезды, которой — может быть, и нет.

Мы, люди, сверхъестественно горды —
мы доблестно молчим на все лады
о том, что мы не знали сотни лет
другой,
давно уже пылающей звезды.

1967

XX
Сразу всех обмануть нельзя.
Нам навстречу, сквозь время,
горько! —
светом тягостным бьет в глаза
проницательный взгляд историка.

Он — забвение, слава, казнь —
три статьи из кодекса вечности.
Но сквозит даже в нём — боязнь
до конца понять человечество.

1966-1967

XXIV
Художника сожгли
на собственных холстах.
Развеяв прах по свету, ликовали.

А он вернулся песней на устах,
такой, что сердце заходилось от печали.

Тетради нотные макали в керосин,
с опаской пляшущую спичку подносили...
Но через час — вздыхал в гостинной клавесин,
и всё о том же девки в поле голосили.

Вгрызался в глыбу мрамора резец.
И вновь — ваятеля волок жандарм к ответу.

Не знаю — будет ли когда-нибудь конец
у этой сказочки.
И сказочка ли это.

30.06.1968

XXV
Есть у птицы своя беда.
Пострашнее иных болезней
соловьиная слепота,
соловьиная верность песне.

Ослеплённый свободой своей,
с болью, страстью неистребимой —
роще, небу и птахе любимой
весь себя отдаёт соловей.

И в туманный рассветный час
в краснотале, в черемухе пенной,
как он свищет самозабвенно,
прикрывая бусинки глаз!