Вздрагивает.
Стирает испарину липкую.
Он стоит перед нами
ободранной липкою.
Мысли мечутся,
словно собаки у брода...
И, не найдя другого исхода,
профессор прячется в розовую
резиновую улыбку.
Он давно её носит.
С тридцать седьмого года.

1962

VIII
Пылают оранжевые деревья,
цветут голубые весенние реки,
сияют снега...
О сколько доверия,
сколько солнца в одном человеке!

От солнца каморка, как небо — бездонна,
солнце таится в холстах на полатях,
оно в перевязанных пачках картона,
спрессованное,
валяется под кроватью.
Сколько весёлого, доброго солнца!
Оно воюет, оно не сдаётся,
хлещет рекой, опрокинув заплотину,
лечит,
недобрую накипь смывает,
и я узнаю янтарную Родину,
которой так часто мне не хватает:
пылают оранжевые деревья,
цветут голубые весенние реки,
снега полыхают...

Но недоверие
еще не задушено в человеке.

Ведь кто-то ещё живёт по старинке
в плену потёмкинских декораций.
Ну как им искусства не опасаться?
Как решиться на дерзкую операцию
с собственным глазом? —
Не озираться,
а на людские сердца опираться.
Штампуют картинки.
На них — ни крупинки
солнца будущих навигаций.
Герой:
в руках — кирпича половинка
и ключ —
сорок восемь на девятнадцать!

А парень на холст из обеда выкраивает,
в стеклянные двери стучится напрасно,
где всех однобокая мудрость устраивает:
“Солнце в подобных дозах — опасно!”

И сквозь коммунальные коридоры
уходит творец — непокорный, угластый...
Но Солнце...
Люди!
Ведь Солнце скоро
достигнет своей критической массы!

Люди!
В нашем дворе,
в тридцать третьей квартире,
под кроватью —
Солнце!

1962

XII
Читаем стихи в молодежном кафе.
Людно. Накурено. Пьяновато.
Подходит —
высокий, седой, нагловатый,
бросает одесское:
— Мальчики, фе!
Я только тень.
Я уже нетипичен.
Я чисто случайно зашёл с дружком.
Стихозой балуетесь?
Мило... Отлично.
Но вот что я вам шепну на ушко:
не захлебнитесь своими трелями,
тирольцы, умники...
Там, на Севере,
я пачками вас, комсомольцев,
расстреливал.
Остатние — только в Солнце и верили...

Зрачок ледяной.
Волевое лицо.
Не винтик с головкой заподлицо —
фанатик... Лбом разобьёт подоконник!
Он всё ещё вертится, как колесо,
толкнул которое — Сам. Покойник.

Мой друг ему руку кладет на плечо:
— Сосед, не надо...
Давайте спокойно.
Вы пьяны.
Вас мучает одиночество.
Но вы не из тех,
кто кончает в удавке.
Я буду помнить ваше пророчество.
Но вы-то, полковник, того —
в отставке.
Нам не о чем больше.
Я так считаю.
Ступайте к себе,
допивайте водку...

Меня вызывают.
И я — читаю,
микрофон, как полковника,
взяв за глотку.

Кричу — запальчиво,
победительно —

о подлой жизни,
о честной смерти...

Но вы не аплодируйте
речам обличительным!
Потому что когда я сажусь,
подают треугольный конвертик
и в нём: