Павел ЛОБАНОВ

ДЕРЕВЯННЫЙ ОГОНЬ

(история с узелками)

Точись, точись, руда. Беги, беги, вода. Гори, гори, беда...

Нет, нет, девочка, не пьяный я, совсем не пьяный. Сижу, беду людскую заговариваю. Зачем... Надо так. Мне надо. Тебя Марьяной зовут, да... Машей. Почти угадал. Ты на Казанский пришла человека одного искать. Откуда... Знаю и все. Сейчас и твою беду заговорю. Хочешь...

Деревянный огонь. Костяное колесо. Каменное варево. Сумрачное зарево...

На жизнь глядишь, странно и дико показаться может с непривычки. Однако между людей все бывает. Два брата жили в Сибири, в городе небольшом. Оба женатые. Каждый своим домом жил. И у каждого — дети. У старшего, Николая... Так ли, Маша... У Николая два сына. У младшего — Григория — дочка, Машенька. Ничего не перепутал... Между собой жили по-простому, по-родственному. Тих, робок Григорий был. Зарплату не дают, он лишь бормочет что-то себе под нос. По огороду сосед, майор, землю отрезал, свет застил постройкой трехэтажной — молчит. Только жена его, Люська, Машенькина мама... Так ведь ее называли, да... Люська Николаю пожалуется. Тот послушает, похмыкает. И дело скоро на лад. Зарплату не дают — деньгами помог. А с соседом иначе вышло. Словно судьба вмешась — сгорел дом у захватчика. И виноватых не нашли. Крут Николай, буен, горяч. С виду приметен. Как дерево, высокий, волос огненно-рыжий. Дом у него — полная чаша. В каждой комнате — люстры хрустальные. Машина “Волга”, конечно. А работал простым кладовщиком... Экспедитором, да... Грузы по железной дороге отправлял. Григорий в школе ботанику... Ботанику вел, да... Смеялись дети — “Сурепка” — маленький, в очках, волосы топорщатся. Плачь, Машенька, плачь, легче станет.

Огонь, гори. Зарево, свети. Варево, кипи. Колесо, скрипи. Узел первый завязался...

Урок пропал. Григорий раньше времени домой возвращается. В прихожей братнина шуба, шапка, сапоги... Радость — гость дорогой пожаловал. Проходит в комнату — нет никого. На кухне — нет. В спальню заходит. Что за наваждение... Люська лежит, телеса белые раскинула. И Николай к ней приник. Тайком слюбились, значит. Не может быть... Может. Ты сама знала, что дядя Коля к маме заходит днем. Знала, что в спальне закрываются. Не ребенок уже — догадывалась. Откуда я знаю... На горе горючей, на воде бегучей все вилами записано. А более не спрашивай. У всех людей беды схожие. Если смотреть да слущать внимательно — много узнаешь.

Узел второй. Красное колесо, крутись. Бледный огонь, гори. Черное варево, кипи. Сумрачное зарево, свети.

А Григорий-то Люську еще со школы любил. Лет с десяти. Она же им пренебрегала, других привечала. Ростом-де мал, да тих больно. А он никого, ее кроме, и не видел будто. И после школы — она с тем, она с этим. А он всё по ней сохнет. Мать его отговаривала: “Забудь”. Думала, в армию сходит, образумится. А он оттуда Люське писал чуть ли не каждый день. Вернулся. Она смилостивилась — “Выйду за тебя”. Свадьбу справили. Вскоре дочка родилась. Комнату получили, потом квартиру. Все чин по чину. Так и прожили пятнадцать лет, пока... Света белого Григорий не взвидел — жена любимая, да с братом родным. И ведь, наверное, не впервой, и не с Николаем только. Да ребенок-то от кого — думает. Думает, думает — а от мыслей все зло

и выходит. В глазах у него смешалось все, кружится. Водоворот будто.

Клубись, черный дым. Лети, белый пепел. Кричи, черный ворон. Трещи, белая кость. Теки, багряная кровь. Третий узел завязан.

Выбежал из комнаты Григорий. На что слаб да тих — о мести возмечтал. Однако, ни слова не услышали от него изменщики. Николай долюбил неторопливо Люську. Всюду себя хозяином чувствовал. Вышел из спальни через полчаса. А Гришки-то нет нигде. Люську кликнул. Она большая, дебелая, кожа молочная, щеки румянцем горят. В рубашке одной вышла, посмотрела. “В чем был, в том и ушел,” — сказала. А тут звонок. Пришла из школы дочка Машенька. Мамаша смотрит — на ней лица вовсе нет. Машенька по дороге в ящик почтовый заглянула. Там записка: “Жизнь моя конченая. Меня не ищите. Но и вам больше жизни не будет. Остаюсь муж и брат — Григорий Е.” Не успела Маша. Сказала как-то: “Мама, что вы там с дядей Колей делаете... Я папе расскажу.” А та в ответ: “Не твоего ума дело”. Так ли Машенька, было... Терпела, выжидала девочка, но ничего не менялось. Решила все папке рассказать, а тут — записка. Опоздала.

Четвертый узел. Скрипи, колесо. Беги, вода. Трещи, кость. Гори, огонь.

И больше никто живого Григория не видел. Говорят только, что в сумерках вечерних, на мосту старом, с фонарями коваными и камнями высокими — иглами четырехгранными, металась под снегом косым серая тень. Зимой и летом бежит под мостом вода. Не замерзает речка Ужеватка. Теплые воды, нечистоты городские в нее текут. И не берет ее стужа. Видели люди — металась, словно моль, маленькая фигурка. Полы шубы разбросаны крыльями, лицо серое, глаза безумные... А больше никто ничего не видел, не слышал. Снега вокруг белые, следы скоро замело. К утру ничего не осталось. Дворник на мосту шапку нашел. Шапка старая, тертая. Едва не молью траченая...

Узел пятый вяжется.

А через три дня пришел к Николаю следователь. Люська записку сожгла — “знать ничего не знаю, ушел из дому, не вернулся.” Оказалось, прокурору письмо пришло: “В смерти моей виноваты Люська-изменщица и брат мой Колька.” Николай голову свою огненную высоко держит. Что ему прокурор. Но нет-нет, да и обдаст его холодом.

Крутись, белое колесо. Беги, алая водица. Мелись, костяная мучица. Гори, деревянный огонь. Узел шестой.

Помурыжили Люську с Николаем. Помурыжили да и оставили. В родне пересудов много было. Пакость какая — старухи говорят — с кем спуталась. Но в речах старушечьих силы нет. Как вода — кости помоет и в песок уйдет. Другое дело — следователь. Дотошный. Очками блестит, ноздрями шевелит, словно чует что-то. Трупа Григорьева не нашли — надо дело закрывать. Не тут-то было. Следователь слушал, смотрел и к Николаю присмотрелся. Живет, мало сказать, в достатке. В роскоши. А что за работа у него. Оклад почти дворницкий. Покопал, покопал сыщик. Прокурор бумаги на арест подмахнул. И — повезли, покатили молодца на вороных.

Седьмой узелок завязывается.

Следователь дело старое раскопал, давно зависшее. Целую шайку повязали. Николай днем на станции ценные грузы замечал. А ночью их же и забирали. Вот и все Николаево богатство. Суд был. Дяде Коле твоему отмерили щедро. Десять... Двенадцать... Видно, не знал ни о чем Григорий, а отомстил полной мерой. По всем ударил — и по