Андрей БИТОВ
Неистовый Роландо, или как правильно смотреть телевизор
Е. Попову
Можно сказать, что я веду эту передачу прямо из-за письменного
стола писателя, ровно в тот момент, как ударяет он своим коготком по клавише
(а надо сказать, что писателя отличают прежде всего не зубы, которых у
него уже другая половина, а именно когти, которые еще реже отличают писателей...)
— и вот как он ударяет, так вы видите следом за коготком и буковку, и
вам просто невдомек, какую он следующую засадит, а он ее и засаживает.
Так что передачу можно назвать синхронной в прямом смысле этого слова,
встречающемся все реже. Передачу можно назвать синхронной, из цикла “Писатель
за своим столом”, если он писатель, а стол у него, как коготь, тоже есть
(по этим двум признакам вы уже догадались, о каком писателе речь, если
вы его, конечно, знаете) — стол дедовский, сделанный на заказ из дуба,
центнера на полтора без рукописей, хороший такой стол, походный, ездит
за ним уже в третью квартиру — музейная вещь. Должен сказать, что передача
эта не только синхронна, но, возможно, и уникальна, потому что, как настоящего
писателя, его редко застанешь за этим выдающимся столом — все, так сказать,
в гуще жизни, набирается опыта, чтобы сличить его с предыдущим и еще раз
убедиться, что все так, все точно и ошибки нет, так он и думал. И вот
сейчас, когда я веду эту передачу, он как раз улучил момент и это же самое
пишет под звуки бессмертной оперы Вивальди “Неистовый Роландо”, о чем
он и хочет написать, почему “Роландо”, но как всегда заходит несколько
сбоку и не может начать иначе как с чего-то предшествовавшего непосредственно
сюжету, потому что, как он уже про себя знает и повторяет, он давно покинул
малую форму, а большая от нее отличается лишь тем, что удаляется от замысла
в сторону все более раннего начала, в попытке дознаться, с чего все началось,
с чего началось, скажем, такое страшное место романа, где герой стучит
на машинке под звуки “Неистового”.
“Еще вчера, — стучит он, — превозмогая голодные боли в желудке и желудочные
в организме, пытался я ей не позвонить, чтобы борщу привезла и не задерживалась,
изо всех сил садясь за стол, за своего Александра Сергеевича, чтобы, не
дай бог, телевизор не включить с голодухи, и вот, значит, включив из эфира,
пока она ко мне с борщом едет, очередную передачу “Писатель за письменным
столом”, увидел я всеми нами любимого (искренне!) ведущего “Кинопанорамы”,
а он все “Большая руда”, “Большая руда”!.. Ну, думаю, началось. Нет, оказывается,
просто прошло. Проскочило. А я из-за болезни, что свалила меня уже неделю
над Александром-свет-Сергеичем, так и не добрался до пресловутого автора
этой бесспорной вещи (все думают, что ее написал Урбанский, так это неправда,
ее написал — только ш-ш-ш! — тот же самый, что и сейчас оперу — вот, тьфу,
окстись! машинопись, бес ее попутал, в жизни так дешево не каламбурил...
оперу никто из нас не писал, вот я и беспокоюсь, как бы они не подумали,
что это я все не еду, а говорил, собираюсь, а сам ведь действительно заболел,
но кто поверит, когда все в таких случаях не просто же так перестают навещать,
а тоже болезнь у них, грипп, бля, медвежий, то есть такая последняя формочка,
штампик... просто, машинка СТУЧИТ, Вивальди НАПИСАЛ ОПЕРУ, Роландо-РУСЛАНдо,
верный-неистовый...) Скобочка, бля. А ведь как изящно мог еще недавно
выражать свои мысли автор! “Скобки в прозе — письменный род шепота”. Так
вот, вперился я в этот ящик, так словно бы невзначай, на секунду отойдя
от своего напряженного стола, гляжу на
Урбанского и люблю его, естественно, как и все, что таким
молодым помер, тридцать три и тоже сам пошел
на это, неужели и он еврей?.. а такая улыбка! такой он НАШ... что и подозрительно.
Смотрю и не сразу понимаю, что текут у меня по небритым щекам самые неподдельные,
самые свои, самые ни для кого слезы. И не себя мне жалко, что точно. А
его, Женю, что он умер, что он без ног, а она его дождалась, и в другой
раз тоже дождалась, когда он со шрамом и звездочкой в кулаке. Я ведь его
один раз даже видел, на центральном телеграфе, вошел он в дубленке настежь,
шагами сажеными как эпоха, за ним красавица невероятная, еще даже его
и выше и больше, так ворвались они как пар с мороза, этакие гулливеры,
и впрямь они всех были выше головы на три-четыре, из другого, бля, но
как раз нашего мира, который не есть плод телевизионной пропаганды, а
вот он в красоте и размахе наших представителей, вошли они, очередь ахнула
и пропустила, позвонили они по нашим детским телефончикам, будка потрещала
под его плечами, но выдержала, и ушли, опалив нас всех в этой ждальне
своей неправдоподобной (есть она!) советской красотою, будто он порубил
на дрова наши телефонные будки... постоял я в обломках и вдруг вышел,
не дождавшись очереди, не в силах, стало быть, осознавать себя с ними,
с толпой, хотелось с теми, но они ушли безвозвратно. И вот рыдаю, неплачущий
вроде бы человек, на него глядя: сынок, я тебя на двенадцать лет старше,
чем ты умер, а ты умер семнадцать лет назад, рыдаю и в искренности своей
усомниться не имею возможности. Да, что же это, думаю, со мной делается?
Ведь и вчера я так же рыдал и решил никому не признаться в этом, святыми
слезами рыдал, до того мне вдруг жалко Александра Сергеевича стало! Вот,
думаю, надо обратить внимание, плачу уже как Горький, а ведь еще не Горький.
Слезы, правда, думаю, у меня погорше. Хотя кто знает! Никого теперь не
сужу. Потому что про свое говно знаю. И то, что меньше, чем у тебя, сука,
меня не утешает, не лови меня, падла, на слове. До чего же я вас бессильно
ненавижу, всех вас в себе правых (в том числе и левых), так что Горький
мне уже как-то и ближе...
На жизнь свою испытывая право,
Я погружаюсь в долг и отклоняюсь
вправо... —
эту поэзию я сразу узнаю — моя! — это я вчера, отрыдав по Александру Сергеичу,
сочинил. Стихам это не помогает, по кому плачешь... Так вот, что же это
со мной делается? А — ничего.
А — все в порядке. Бесконтрольные слезы. “Над вымыслом слезами обольюсь...”
Что такого? Может, я не впадаю, а наоборот — оживаю? Может, вся моя выдержанность
и стойкость... Может, оживать больно? Может, я не живу не в результате
жизненных потрясений, а из самозащиты? Может, в последний момент, поймал!
Потекло красненькое по некрозу — дьявольская ведь боль по медицине даже.
Обрадовался, значит, я и рыданиям своим, как всегда, тут же заглотив “награду
свою”, как вечный фарисей и шакал. Но счастливую фразу, для себя фразу
написал про Александра Сергеича: