“И особенно, конечно, нам понятны и близки переживания гения в связи с тем, что его цензором стал сам император, а жена была первой красавицей при дворе”.
Ах, это вам и впрямь так понятно!.. первая красавица России... я тут живого диктора (бабу) на улице увидел — так чуть под автомобиль не попал, вернее, чуть сам на него не наехал. Уснул счастливый, потея от своей гнилой лихорадки, которая меня вот уже вторую неделю трясет, со счастливыми поздними мыслишками, которые так хочешь запомнить, а записать уже нет сил, и знаешь уже, что утром их не будет, что не вспомнишь — а последним жестом богатства не вскакиваешь и не записываешь, будто они-то, мысли, и всегда к тебе придут, а ведь и знаешь уже, что не всегда. Но вот это — я до сих пор в себе узнаю: фиг я вам вскочу ценную мысль записать! гордость у меня есть. Гордость художника. Пусть даже небольшого и бывшего. Только я сомневаюсь сильно, что небольшого. А что бывшего... так ведь бывший и благородный у нас синонимы.
Заслужил, значит, вчера. Проснулся слабый-слабый, а не злой, и как бы не нервный. Первым один дворник-башкир позвонил, который мне свою прозу принес. Я на него не рассердился, попросил и его не сердиться. Потом из Еревана со студии позвонили, что я не еду со сценарием, я им сказал, что болен, что было правдой, и они мне поверили, так что мне не показалось, что я им вру, а что сценария не написал, я им не сказал. Вот уже вру, уже не помню, память стала, позвонил мне друг Женя (не тот, не Рейн, а третий), уже немолодой, но все же бесспорно талантливый писатель, рассказ которого я недавно с охотным удовольствием прочел (я теперь так много стал в литературе понимать, что только этой охотности и доверяю, чем, правда, никому не признаюсь, но ничего, кроме того же Александра Сергеича, читать не могу; это не значит, конечно, что я сравниваю сейчас удовольствие от рассказа друга Жени о... это так же не значит этого, как и того, что отказом ему в этом сравнении я его как бы тут же об... унижаю, ни того, ни другого это не значит — просто, скобки, бормотанье, жизни мышья трепотня...), так вот, только Женя заикнулся, что это он, тут-то Ереван и звонит, меня телефонистка, значит, облаяла, что я с Женей в это время по телефону как раз говорил, а я опять ничего, не сорвался, только в жопу ее послал и все, с Женей мы, правда, тоже разговор прервали... А вот потом уже был разговор с Ереваном, про него см. выше. А потом Женя снова включился, ну я ему и сказал о своем удовольствии по прочтении его же рассказа, что я, подлец, знал, будет-таки ему приятно, но однако еще даже как-то развивал, почему мне это было приятно, “мол, интонация мне его приятна” (а сейчас пиша я, мол, под его интонацию работаю... так это не так, потому что не получится, интонация потому что у него и впрямь своя есть, а то штука штучная и практически неподдельная, поддельная она опять только у самого автора может, к огорчению (его же) получиться...), произношу я этот сдержанный, зато не вызывающий сомнений из моих уст комплимент, и в процессе произнесения начинает до меня доходить соображение, которое дойдет окончательно только когда я уже повешу трубку, а именно: кажусь я себе таким уж открытым, распахнутым, честным, прямым и простым, что это меня если не каждый второй, то каждый третий в подъебке подозревает и так и норовит в морду заехать? “Ну, ты лживый! ну, ты еврей!...” — как говорит с непередаваемой интонацией любви и восхищения, одновременно являющихся констатацией факта полной внутренней в том убежденности, моя подруга, которой я ни капли не достоин, которая как раз и везла мне тот борщ, когда я плакал над Урбанским. Так вот, догадка о собственной интонации, с которой я вот уже сорок пять лет прожил, как с совершенно не вызывающей ни у кого подозрения, только время от времени получал по, как теперь говорят, тыкве, эта догадка пронзает меня, пролетает пока насквозь и вчистую, и я ее не замечаю. А пока что друг Женя как бы тоже с чрезвычайной искренностью неподозреваемой в себе интонации радуется моему комплименту, чуть как бы, но сохраняя достоинство, признаваясь в этом счастье такое от меня услышать (хотя чего он, подлец, мог от меня другого

ожидать, ведь сам, подлец, знал что дает мне, знаменитому своим великим творческим кризисом, великим, как дождь в “Ста летах одиночества”, дает мне рассказ, в котором уж точно уверен, что это, блядь, на этот раз и точно он, блядь, рассказ...), пока он так выражает, а я еще не думаю про подлость собственной интонации... что же это, Господи! уделяется, если вдуматься, в этой нашей круговой промеж людей и в цеху повязке, то и слова-то правильно не произнесешь, вот и корчатся друг перед другом от лжи, фальши и немоты как раз в том редком случае, когда можно наконец не соврать!... он мне говорит, что хочет ко мне зайти, но сначала зайдет к приятелю, у которого есть цветной ящик, чтобы послушать оперу Вивальди “Неистовый Роландо”. Так я тоже включу, говорю я. Так мне весело становится от атмосферы пока еще не сочиненного Женей рассказа о том, как он пошел повышать культуру к приятелю на цветной ящик Вивальди…так бы у него рассказ и назывался, как у меня — “Неистовый Роландо” (я банально подставил в ситуацию того Женю, которого видел в последний раз, когда он мне рассказ-то занес: с тремя копчеными скумбриями и пивом в портфеле... Вот еще, что поточнее, можно было бы сказать о его рассказах: есть во всей мерзкой ужасти, про которую он так нелицеприятно и не преувеличивая излагает, особое чувство российского уюта, уютная у него проза, вот что дико...), и рассказ этот, в котором мы все так уютно расположились со своим пивком, слушая Вивальди, может кончиться, это и в его прозе и с самим ее автором вполне случается, черт те совершенно чем, причем в полной закономерности и естественном продолжении и от пива и от Вивальди. Я еще не знаю, я еще и ума не приложу, чем способен закончить завязку подобного, казалось бы, близкого ему по замыслу, рассказа мой друг Женя. Он еще сейчас ко мне уже едет, но еще не доехал Так что, может, я узнаю продолжение через минуту и, не дай бог, на следующий день... Потому что события мои после его сообщения о предстоящем в 12.20 Вивальди, и у меня как-то на особой ноте. Часы у меня все стоят, про 12.20 уже или еще не знаю, телефон звонит без умолку, даже 100 не успеваю набрать... Так что для надежности я телевизор воткнул, а там нет, не Вивальди, там встреча с ветеранами войск МВД. И с телефоном вдруг короткое замыкание, вроде как мне моя заморская невеста (не то я, не то она, не то нас покинули...) наконец дозвонилась, я снимаю трубку и слышу приветливый молодой женский голос, с которым нас невзначай соединили; у нее бесконечный звонок, у меня бесконечный, разница у нас в номерах в одну цифру, и вот путаемся в этих телефонных объятиях и идем внутри их явно навстречу друг другу, как бы помимо себя и поневоле объединенные, и уже как бы нет шансов не договориться до хорошего, так телефон по-прежнему звонит и у нее и у меня, и прекратить трезвон можно лишь сняв трубку, а сняв, как бы уже получается повторность, многократность и знакомство, ну просто, близость, тут уже деваться некуда... Тем же временем по телевизору продолжается встреча ветеранов, и она перерастает во встречу с молодыми, ветераны приветствуют смену, старый диверсант вручает погоны юному милиционеру, обезвредившему гранату бандита, как юный этот, не так долго осталось ждать, лет через тридцать вручит их своей смене, отобравшей у моего внука рогатку. Был бы подвиг — сбыт мы ему обеспечим... Прорвалась-таки невеста моя, успела до греха. Господи! жаль-то как! ее, себя, нас! ведь не просто так ведь, шесть лет скоро врозь, привыкли уже, как привыкают же инвалиды без руки, без ноги, иногда даже удобно, тут позавчера еще один закон ввели, после которого нам никогда не пристегнуть уже друг к другу отсутствующие члены... пока нам не удавалось пожениться, все яснее становилось, что та первая возможность, которую мы отложили из-за временной затруднительности оформления, была и единственной возможностью. Я болен и она больна, на том конце, в солнечной своей Адриатике. Это-то нас как-то роднит, что хоть что-то вместе... У нее канцерофобин, говорит она, горло. Умеют они, западные, называть... Назовут, будто поймут, будто уже отношение цивилизованное... Особенно эти восточно-европейские, так и тянут в