Мария КОРЯКИНА
ТАК ХОЧЕТСЯ
БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ...
В чем счастье? В жизненном пути,
Куда твой долг велит – идти,
Врагов не знать, преград не мерить,
Любить, надеяться и — верить.
А. Майков.
В литературу я вошла не по молодости и не потому, что без
моих сочинений она не обошлась бы, а потому, что мое творчество — это
серьезный повод для самоутверждения себя в жизни.
Я много печаталась в газетах, журналах, в разных издательствах в разное
время у меня вышло более десяти книг. Написала, что успела, но к сожалению,
немало не написала из того, о чем непременно хотелось написать, к примеру,
о моей любимой тетушке, Анастасии Андреевне Логиновой, которая была удивительным,
мудрым и добрым человеком, после каждой встречи с нею я уходила или уезжала
от нее обогащенной, с просветленной душой, с успокоенным сердцем. Не написала.
Не вышло времени. Хотела написать о военных девчатах, не о тех, какие
в “Тихих зорях”, а с которыми перемогала военные дни и годы. И о них не
написала — все дела да суета...
Рассказ “Так хочется быть счастливой” — лишь малая часть из жизни тех
девчонок, не переживших счастья молодости...
О военной цензуре, наверное, мало кто имеет представление, ее, военную
цензуру, и девчонок, изнурительно делавших эту вовсе не веселую и нелегкую
работу, больше ругали и проклинали... Но этот, нигде не обозначенный по
численности, девчоночий легион не по своей воле, а по приказу генералиссимуса,
наравне с бойцами и командирами, бедствовал, болел, тратил свои молодые,
красивые годы — невозможно и представить. Однако же... Поэт Николай Рубцов
в одном из своих стихотворений признается: “... Столько выпалил клятвенных
слов, что мрачнею, как вспомню об этом...” Я же, переиначив его, готова
признаться, что столько прочитала (не по своей воле и охоте) чужих писем,
что мрачнею, как вспомню об этом... И пока буду жить, забыть о той цензуре
не смогу. Не уверена, что сейчас дело этого назначения не существует,
но та работа, то многотерпение, та жизнь по трудности, опасности и самоотверженности,
уверена, ничего общего с теперешней не имеет. Об этом мой рассказ.
От автора.
Папу отправили на войну спустя месяц, как она началась.
Их увозили в битком набитых теплушках. На перроне — тоже толпа вдоль состава.
Уезжавшие на войну пытались ободрять тех, кого оставляли, даже улыбались,
хотя и через силу, махали руками, фуражками. Это со стороны напоминало
о том, что больно не тому, кто умер, а тем, кто остается...
Мама провожать папу на станцию не ходила… Она много плакала, ругалась,
потом обнимала отца, опять плакала и опять ругала его за что-то. И слегла.
Я вначале не понимала, из-за чего у них перед таким тяжелым расставанием
несогласие вышло, из-за чего мама ру
галась и плакала, а папа как-то странно отмалчивался, горестно,
виновато потряхивал головой. Это было на папу не похоже — он был очень
хороший человек, наверное, самый лучший отец и муж. А тут вот... И семья
наша — папа с мамой, два брата, Филипп и Федор, и я — была дружная и трудолюбивая.
Учились мы хорошо, что могли, помогали делать по дому. Все было хорошо,
пока не началась война.
Братья стали работать на железной дороге, потом рыли оборонительные рвы.
Дома бывали редко. Я в школе. Маме за делами не хватало дня.
Однажды пришла я из школы — училась в девятом классе, — заглянула на кухню,
в спальню — мамы не было ни в доме, ни в огороде. Побежала к соседке,
которая жила во второй половине дома — дверь на замке. Переоделась, попила
чаю с молоком и хлебом, подмела в кухне пол, собралась делать уроки. Глянула
в окно — смотрю и глазам не верю: мама идет, и не идет, а соседки ведут
ее под руки... Мама, увидев меня, закрыла лицо руками, заплакала, соседки
— тоже, и велели мне бежать домой, расправлять постель, чтобы уложить
маму. Я заметалась по избе: сдернула с кровати покрывала, поправила подушки,
одеяло отвернула, хотела помочь маме улечься, но мама опять как заплачет,
сильно так, мучительно, и стала упрашивать меня уйти, чтоб не глядела...
Просила простить ее и чтоб не глядела на нее, чтобы не видела... Я, как
ошпаренная, убежала в сенки, стою окаменелая, прислушиваюсь, что там,
а слышу только, как мама у всех просит прощенья, как казнится, что ребят
в сиротстве оставляет... в войну...
Я не выдержала, подбежала к ней, припала перед кроватью на колени, плачу,
голову ее глажу, лицо, руки, слезы утираю, а они катятся и катятся по
ее бледному, будто подтаявшему лицу, падают на подушки, укатываются за
уши... Тут она неожиданно вскинулась и громко крикнула:
— Надежда! Уйди... Христом-богом прошу! Уйди, не гляди...
Я отошла к окну, кусаю губы, наблюдаю, как соседка, откинув крышку сундука,
торопливо роется в нем, и то выхватит из него старое полотенце, то наволочку,
подкладывает под маму, а сама плачет, плачет... Когда пришли Филипп и
Федор, мама лежала бледная, тихая, будто уж и не живая, не плакала, не
шевелилась, никого ни о чем не просила, только облизывала сухие губы.
Заслышав сыновей, нашла в себе силы и, закрыв лицо руками, снова заплакала
и стала просить прощенья у них и у меня:
— Простите меня, сынки, прости, Надежда... все простите... Господи-господи!
Что я наделала?! Что наделала, господи!
Скачать полный текст в формате RTF