— Эх, баба, баба, — сокрушенно подумал солдат, — не поверила, меня, невинного человека, за грабителя приняла. Сейчас меня заарестуют. А на мне не то, что греха — грешка нет ни столечко, окромя того, что бутылочку водочки на посту выкушал, и то — для сугреву. А меня — в тюрьму! Ну, ничего, — взыграла вдруг в нем гордость солдатская, — я им просто так не дамся.
Полицмейстер, которому баба рассказала удивительную историю, очень растрогался. “Это ж надо, — говорит, — не перевелись еще честные благородные люди. Вот ведь и ночь, и ружжо у него, и ты-то баба слабосильная, а он к тебе по-доброму, деньги не отнял, а в долг взял. Я такому человеку самолично бы руку пожал. А чтоб тебя на обратной дороге никто не обидел, двух жандармов в провожатые дам. А то пошаливают в городе-то.
Идет баба домой, с ней — по бокам — два жандарма. Увидал их солдат, подумал — за ним полицмейстер послал. Баба на него покажет, жандармы арест произведут. Делать нечего — занял оборону и открыл прицельный огонь из ружжа.
Пока он тех двух жандармов убивал, остальные набежали во главе с полицмейстером. Тот самолично прицелился из нагана, да — хлоп — солдата в лоб.
А через два дня прибежала к нему зареванная баба: не пришел к воротам должник, знать, в самом деле, то не добрый благородный человек был, а злодей-варнак... А денег-то, двести рублёв ассигнациями, как жалко.
— Эх, в кои-то веки подумал о человеке хорошо, и то ошибся, — говорит полицмейстер. — А грабителя мы непременно найдем. Это я, как самолично геройски застреливший третьего дня бунтовщика, тебе, баба, обещаю.
Забегали, засуетились жандармы, весь город перевернули. Три человека сознались в том, что отобрали, угрожая ружжом, у бедной бабы двести рублёв ассигнациями. Одному, пока дознавались, все ребра сломали, так он, болезный, помер. А двух варнаков до суда довели и — прямиком на каторгу.
А бабе той мужик ее, когда по пьяной лавочке пропавшие двести рублёв ассигнациями хватился, челюсть сломал. Долго она про свою мигрень не вспоминала. Но то дело семейное, нас не касается.

Надежда НЕЗНАМОВА

ВОЛЬКИНО УТРО

Каждое Волькино утро начинается с вопроса. Вот и сейчас она восседает на горшке и ждет, когда мама выйдет из кухни.
Валенсия не любит сидеть в туалете, и мама разрешила ей совершать эту церемонию в прихожей — здесь светло, теплый ворсистый коврик, а главное, рядом любимая черепашка Дуся.
Ну вот, наконец, и мама.
— Мамочка, что это, пуп? — девочка хохочет и тычет пальцем в свой животик.
Маме сразу передается веселое настроение своего большеглазого чада:
— Пуп. Пупок.
— Зачем? — не отстает Волька.
— Понимаешь, доченька, когда ты еще гуляла в моем животе...
— С кем? — допытывается пытливая дочь.
— Одна. Так вот, тогда...
— А баба что делала? — перебивает девочка и, глядя на яркий мамин фартук, неожиданно вспоминает:
— Метку воскресную снова забыли?! Папа что наказывал?
Волька встает с горшка и с приспущенными трусишками семенит к аллопугачевскому календарю на двери зала.
—Да сиди ты, горе мое! — мама всплескивает руками, и Волька послушно водворяется на место.
Но спокойно она высиживает не более минуты.
— А сколько до папы еще меток?
— Семь, — отвечает мама, обозначив на календаре красный кружок. Ручка плюс два пальчика. Один пальчик — одна неделя.
— Я раньше хочу, — вздыхает Воля и хлопает длиннющими ресницами.
— Раньше, моя хорошая, папа не может. У корабля свое расписание. Волька поднимает брови:
— Что ли, как у Павлика?
— Почти, только еще строже. Север, Воленька, знаешь какой требовательный.
Волька исподтишка глядит на свадебную фотографию, пыхтит и все свое внимание сосредоточивает на розовой бумажной салфетке...
— А папа привезет мне розовую ракушку?
— Обязательно, — мама подхватывает Вольку и ставит ее в ванну. — Ох, тяжелехонькая.
— А перо Павлику чайкино тоже привезет, да, мамуль?