Но есть поэты обиженные, питающиеся горечью, сами проводящие “полосу отчуждения” от мира (Ну, раз он такой!). У Нонны нет поэтического мазохизма и жалобы. Больно — так больно, сладко — так сладко. Время в нее...

Входит не былью, не далью —
Шорохом входит, огнем,
Неутолимой печалью,
Сладким сердечным нытьем.

У Нонны как-то не разграничены четко вражда и приятие. Все равно... Светлых мыслей легкий ворох... “Автопортрет”
Как бы ни было плохо, подло, сорно. В жизни.
Вот это и есть, наверное, так называемая философская лирика. Есть у Слепаковой в стихах и социальная философия. И не ахти какая своеобычная. Вместе со всеми она, “шестидесятница”, копила гнев на несвободу и бесчеловечность советской цивилизации и вместе со своим вольнолюбивым поколением-племенем не приняла криминальную свободу и социальную брошенность эпохи реформ.
Причем — замечательное дело! — в стихах, у поэта Слепаковой вся эта “политика” интереснее, крупнее, умнее, чем у нее же участницы “кухонный” дискуссии.
На кухне я с ней безнадежно спорил, а в книге мне легко принять ее реакцию на все социально-политические ассортименты, которыми нас всех кормит переходная эпоха.
Потому что — поэзия. Потому что волна — звук сердца, а не голос самодеятельного политолога...
И ведь так — всё. Во всем. И если гнев, то гнев мужества, а не бессилия. Соучастия, а не высокомерного отвращения. Настоящий поэт всегда стоик.
И что для меня самое непонятное и трогательное, что вся эта “философия” не только поэтична по самому этому слепаковскому умственно-сердечному преломлению, но и каким-то образом женственна. В чем дело — не знаю.
Впрочем, она то такая, то иная — женщина ведь. И все-таки так едина, и так всевозрастно молода. Вот выросла в умную и чуткую девочку и начала от боли и сладости писать стихи, да такой и осталась.
Я не умею разделить Слепакову на периоды и не хочу. Недаром в последнем сборнике стихи хронологически перетасованы.
Я сталкивался с Нонной Слепаковой и Л. М. 20 лет способом довольно редких навещаний (иногда,

летом — частых) и всегда в ней были одни и те же доли: “доброй души”, поэта — мыслителя, “злюки”, женщины. Домашней хозяйки я что-то в ней не наблюдал. Хозяйкой за столом был Лева. Лев Всевладович если официально. Может быть, потому, что ему не надо было все время курить. Он вообще не курит. Впрочем, Лева говорит, что Нонна от хозяйства не отлынивала. (Соседний, дружественный, супружественный поэту Слепаковой поэт и крупнейший искусствовед Мочалов или Мочалов, до сих пор не знаю, — это целая книга и ее тоже надо писать... Боже! Дай сил и времени).
Я клоню к тому, что Нонна, при всем своем богатстве и разбросе, цельный человек, вечная девочка-переросток. Такой и умерла.
И вот теперь, когда вышла первая посмертная и такая большая книга, видно, как много в поэзии Нонны Слепаковой “отозвалось”. И уже видится ее место в русской поэзии XX века. И оно, за ее эту “отзывчивость”, и за поэтическую силу и мастерство — большое место, серьезное.
Разберут еще рост мастерства, силу точности, употребление форм стихосложения. Я этому не научен. Для меня она едина. И все 20 лет знакомства всегда была такой, какая есть. С телом у нее делалось что полагается по всем этим непростительным и неприятным для женщины законам жизни — полнело, старело, болело. Завелась в нем вдруг погибель верная. Все было. А Нонне до самых последних месяцев погибания все как бы и ничего.
Много в ней жизни было. Кажись, если б что-то полегче в организме завелось, одолела бы, выжила бы. Всю жизнь в ней боль и досада дружили с радостью и благодарностью. Но тут уж Судьба. И разговора нет.

Николай КОВАЛЕВ