Нрав Козы стал злокознен и рог не ленив.
Безутешно воспомню сегодня,
как прощалась с брадатостью козьих ланит
и с талантом ее своеволья.

Был ужасен отъезд, разрывающий нас.
Вечно быть мне пред ней виноватой.
Горе жизни моей — вопрошающий глаз,
перламутровый, продолговатый.

Я, расплакавшись, ехала в Зеленогорск.
Козья прыть догоняла автобус.
В скорый поезд пускать не дозволено коз.
Так кончается грустная повесть.

III. Наслаждения в Куоккале

Вот мимо хвойных дюн и хмуро-хворых здравниц,
блистая и смеясь, летит беспечный гость.
Куоккале моей не чужд сей чужестранец,
но супится вослед ему Зеленогорск.

Народец наш не зол, не то ему завидно,
что путник здрав умом, пригож, богат, любим.
Обидно, что не зря он мчится вдоль залива.
Мы ж попусту стоим и на замок глядим.

Его влечет бокал с напитком можжевельным.
Соломинку возьмет хозяин финских вод.
А тут измучен ум сомненьем ежедневным:
то ль вовсе нет ее, то ль кончится вот-вот.

Потупится пред ним угодливость балета.
Нам это — тьфу! У нас — свое па-де-труа.
Кленовый лист за ним взметнулся раболепно.
Я этот лист потом в грязи подобрала.

За быстролетность миль унылость верст
                                                                   тягучих
он держит... — Не замок загадочен, а то,
что продавец — внутри, и с нею Колька-
                                                                   грузчик.
— Какой? — Коляй с бельмом, с наколкой
                                                                   “Бельмондо”.

Чу! До-диез стекла и тремоло кларнета
(Стравинский). Милый яд — вот льется, вот
                                                                   замолк.
Там самобраный стол накрыт на два куверта.
— Открой! — Еще чего! — ответствует
                                                                   замок.

— Знай, Клавка: этот миг, когда ни с чем ушли мы,
еще припомнишь ты, варимая смолой!
Опрятные крыла вдоль родины-чужбины
влекущей, поспешай в град, не скажу: какой.

Град, не скажу: какой, у сердца есть сноровка
во сторону твою отсель глядеть с тоской.
Меж мною и тобой в чем сила приворота?
Мне с ней не совладать, град, не скажу:
                                                                   какой.

Я расточаю дни на вольные хожденья,
их цель сокрыта в них, пока брожу окрест.
Но все ж и у меня свои есть наслажденья.
Да, наслажденья есть. Вот скромный их реестр.

IV. Домик

Влиятельных вблизи диезов и неврозов,
чьи зябкие крыла летают налегке,
люблю мой кроткий герб, мой слабоумный розан —
в обоях на стене и в ситце на окне.

Живу себе, привет нехитрого дизайна
доверчиво приняв и пылко возлюбив.
Давно меня страшат дерзанья, притязанья.
А мой цветочек — ал, убог и незлобив.

Навряд ли мой сюжет покажется кому-то
заманчивым, но я считаю за триумф,
что птичьей толчеей наполнена кормушка.
(Клянется кот, что он — не зряч, не востроух.)

Прилягу на диван — кот мне на грудь ложится,
целебно усмирив тахикардийный бег,
как если бы на нас не зарилась ошибка
сварливых новостей и неизбывных бед.

Круг кошек здесь широк и в дружестве не робок.
Пристрастья их сердец прочны и не просты.
Их путь сокрыт в снегу, зато поверх сугробов
возводят вертикаль и движутся хвосты.

“До” — “ми”, рояль, где “ре”? Потеряно,
                                                                  продуто,
утрачено тройной трепещущей трубой.
Водопровода трюк: утробное профундо.
До-мик, на миг я спасена тобой.

Свет лампы возожжен. Сокрытый смысл нашептан.
В два цвета Дебюсси — черно-бело в окне.
Дарован домик мне, как если бы Нащокин
был милостив ко мне. Точнее: и ко мне...

V. Ветреная осень

Стояла осень счастья моего,
верней — неслась, нас к северу сдувало:
купальщиков, которым море — по
колено, — с моря, лежебок — с дивана,
и Репине о скалы Монрепо
разбилось бы, но руки воздевала
подвижница Музея, небосклон
моля, чтоб раритеты не рассеял.
Клин экскурсантов, дик и невесом,
к надземным приноравливался сферам.
Сам знаменитый самобраный стол
возглавил вихрь, влекущий нас на север.