Стол-сумасброд, что потчевал невроз
элиты видом быстролетной снеди,
на этот раз с народом жил не врозь
и родственно вращался в лад со всеми.
Гуськом стоявший, взмыл Зеленогорск —
об очереди спорили соседи.
В условьях неба очередь важна
для упасенья сирой единицы.
В земной зиме в нее водворена
промозглость наша, как в пары теплицы.
Нестройность стаи опекла она
умом периодической таблицы.
Полета вождь — сотрудница “Пенат”
изрядно знала репинскую тему.
Купальщик моря кротко ей пенял,
что не натурщик он и зябко телу,
да и в Музее он не мог понять
жить в здравом хладе Репина затею.
По счастью, встречный ветер налетел.
В надежде, что прилавок одолеем,
снижались мы все круче и смелей.
Встав в очередь, теснима единеньем,
вновь в должном месте я, как элемент
в системе, что содеял Менделеев.
Котомку отворив, невдалеке,
не чуждый общих чаяний корыстных,
с высокомерной тайною в лице,
нас, усмехаясь, озирал Корытов.
“Эх, времена!” — он думал, как и все,
мне не доверив помыслов сокрытых.

VI. Светает

Седьмой в исходе час, и можно обозреть
согласье меж окном и синим томом Блока.
Извне глядит рассвет на милый образец:
не слишком ли сине? а так — не слишком блекло?

Лилового чуть-чуть добавить ли? Скорей!
Срок малый отведен для сотворенья месив.
Вот для чего со мной пришелица — сирень
персидская, и с ней помолвлен полумесяц.

Махровой гущины высокородна спесь,
и солнце, припоздав, ее не одолело.
Дом с башней за окном еще не зрим, но есть:
шпиль разрывает мрак, как при грозе в Толедо.

Луч желтый привнесен в угрюмую зарю.
В избытке цвета нет излишка и огреха.
На сбывшийся рассвет устало я смотрю —
как бы на свой шедевр задумчивый Эль Греко.

VII. Окрестности

Где имени старухи Изергиль
дворец воздвигнут пышно-худосочный,
люблю бродить. Не вовсе извратил
Палладио заветов буйный зодчий,
но скромность кватроченто превзошел,

ей навязав барочные ужимки.
Догадкой созерцатель поражен
и восклицает: —Я не на чужбине,
не близ Виченцы! — Где же? — Где-то здесь,
где надобно, в округе анонимной.
— Зачем же, в паллий невпопад одет,
стоит певец старухи знаменитой?
И гипсу зябко в этакую стынь.
Больное изваяние согрето
моей привычкой сообщаться с ним —
вблизи залива, да, но не в Сорренто.
Строение возведено давно
для утомленных членов профсоюза.
Их отдых скуп: кино и домино,
тайком — вино. Все кротко, простодушно.
Но есть и клуб для маленьких торжеств:
обнимка танцев услаждает будни.
В названье клуба: красной краской в жесть -
уныло вписан мрачный вестник бури.
Присутствует лечебница — она
сама хворает в стылых коридорах.
Сердешная, она наречена
в честь Данко, так придумал кардиолог.
Но, знать, устройство наше таково:
все к сердцу припеклось и приболело.
Мое в залив глядящее окно
уверено, что вперилось в Палермо.
Дух италийский — не новинка здесь.
Да, Рима нет, но это поправимо.
Неподалеку санаторий есть,
зовется он: “Джузеппе ди Марино”.
Я думаю порой: кто сей морской?
Душою мягок и в сужденьях резок,
любил ли граппу? Мучимый тоской,
должно быть, о всеобщем счастье грезил?
Что ж, он отчасти своего достиг.
Прислуга санатория сварлива,
но жалостлива К- жажде душ простых
в буфете у Джузеппе выпить пива.
Добившись утешительных глотков,
уст благодарность прямо говорила:
— Хоть мы не знаем, кто он был таков,
но в чем-то прав Джузеппе ди Марино. —
Брожу средь перелесков и лощин.
Ко мне привык люд местный и приезжий.
Иду домой и вижу, снег лежит
на синей арке, несколько осевшей.
Все в радость мне: и веник на крыльце,
и домика возлюбленная малость,
и снег, что тает на моем лице,
прохладен, как новехонькая младость.

VIII. Поездка в Зеленогорск

На остановке собрался народ.
Его возбуждает дорога.
Автобусы следуют в Зеленогорск,
их два, но замешкались оба.

Собравшийся в школу, скажи, педагог:
как выбрать точнее и тоньше?
Мне двести одиннадцатый подойдет,
но двести двенадцатый тоже.