Все, что есть бред или сон наяву в художественном произведении, то для нас — обычная театральная сцена. Во время сновидений, в которые погружаются герои, содержание романа, повести, новеллы как бы превращается в пьесу, — в сокращенном и преображенном виде, с искаженным, странным сценарием, — играемую на сцене. Каждое сновидение — отдельный мир, отдельное пространство самого сновидца.
Автор посвящает читателя в тайну своего замысла и делает читателя своим соавтором: ведь только автор знает настоящий исход произведения, и этим своим знанием — во сне героя — автор делится с читателем. Сон героя — это своего рода обряд посвящения для читателя. Он может выдержать испытание, воскликнуть: “Эврика!”, — все-все понять, предчувствовать, угадать, а может не выдержать — и бросить книжку на самом интересном месте. Для самого героя — это сон или бред. А для читателя, если он настоящий читатель, тот, кого писатель сделал своим соавтором, это и переживаемое состояние, и — сцена, на которую он смотрит как зритель.
Читатель видит во время чтения романа или повести повседневную жизнь героя, кажется, что он его, героя, изучил, знает его — по описаниям автора, по поведению, по размышлениям. И когда наступает момент сновидения, когда читатель сталкивается с видениями героя, он видит этого героя совершенно в другом свете. Герой сбрасывает повседневную одежду — он разоблачен, обнажен.
Во сне герои невинны, они не могут противостоять сновидению; в жизни они действуют, могут в одной ситуации вести себя определенным образом, в другой — менять свое поведение, так происходит во время спокойного течения романа. Во время сна герой теряет свою самостоятельность и становится игрушкой в руке автора. И тогда автор становится не столько повествователем, сколько строгим режиссером, который может потребовать от героя “полной гибели всерьез” (Пастернак). И герой не в силах ему противостоять.
Так может происходить разоблачение не только “отрицательных персонажей”. Вспомним хотя бы сон Пети Ростова перед его первым и последним сражением. Петя “…никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны…” Ах, да ведь это я во сне, — качнувшись наперед, сказал себе Петя. — Это у меня в ушах. А может быть, это м о я музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!…” Петя раскрывается для самого себя как музыкант — во сне.
Любое состояние уснувшего, продолжаясь во сне, доводится до крайнего предела… Мучающийся жизнью и совестью Раскольников в своих снах мучается ещё сильнее. Любое желание тоже сгущается и доводится до воплощения или почти до воплощения (Как во сне Татьяны в “Евгении Онегине”). Автор стремится усугубить со

стояние героя — может быть, чтобы толкнуть его на какие-то действия — уже после сновидения. Крайность, кризис заставляют героя в жизни быть самостоятельным — это как воспитание, необходимое условие развития ребенка.
Достоевский специально посылает Раскольникову сны, чтобы герою стало ещё хуже… сон — это толчок. После сна всегда следует какое-то действие или перелом сюжета, какое-то важное событие — важное как для автора, так и для самого героя: после своего сна Свидригайлов пускает себе пулю в лоб, Раскольников убивает старуху-процентщицу, после сна Татьяны Онегин ссорится с Ленским, бред князя Андрея заканчивается примирением с Наташей.
Каждый автор — особенный воспитатель, особенный родитель, воспитывающий героя по собственному усмотрению, доносящий это до читателя сообразно стилю, способу, языковым средствам.
Ф.М. Достоевский, например, очень строгий и принципиальный воспитатель. Во сне он делает Раскольникова маленьким мальчиком, заставляет его чувствовать себя клячей, которую бьют кнутом, Раскольников-мальчик чувствует эти удары на себе — так строгий отец стегает сына ремнем (в том сне не случайно появляется о т е ц, который позволяет ребенку смотреть на избиваемую лошадь — может быть, здесь сам автор и г р а е т р о л ь отца? Он все-таки жалеет Раскольникова и уводит его). Автор-отец хочет, чтобы Раскольников остался жив, не умер от горя и боли, и, уже взрослым, проснувшись, самостоятельный Родин Раскольников, совершил то, что должен был совершить по ходу сюжета. Сон как воспитание жестокости.
Свидригайлова же Достоевский превращает в маленькую девочку, помещает его в гробик, усыпанный цветами. Свидригайлов за свою жизнь в романе уже сделал все, что было нужно автору, и он уже — по крайней мере, таким, — не угоден ни автору, ни читателю. Автор-отец отказывается от ребенка-героя. Это жертвоприношение — как Авраам с Исааком. Раскольникова отец-автор уберегает для читателя — ведь это самое начало романа. А Свидригайлова приносит в жертву…
Иногда, на самой сцене, когда пьеса уже играется, герой-актер то засыпает, то просыпается — как у Гоголя в “Портрете”: засыпание и пробуждение Чарткова, как у Достоевского в “Преступлении и наказании”: засыпание и пробуждение Свидригайлова; как у Толстого в “Войне и мире”: бред и явь Андрея Болконского в момент встречи с Наташей после ранения. Здесь уже и сам сон не действенен, и автор сам путается в непонятном бредовом состоянии героя… может быть, потому, что отец-автор, режиссер — властитель сам здесь выходит на сцену? Тут он уже не властелин, потому что герой чувствует присутствие автора и реагирует на него. Чартков видит старика, сходящего с портрета… не автор ли это, искушающий его и вошедший к нему — туда,