В яркий день не видно белых птиц,
черных не узреть мне черной ночью…
Перья заложив среди страниц,
вижу лишь один исход воочью.

Что мне делать? Крикну в небеса:
господи, даруй победу белым…
хлеб и воду смирным… радость бедным…
Господи, явись на полчаса.

СОН

Устал как пес, которого у церкви гонят,
хотя он верует и заполночь поет.
Устал как постовой в изломанных погонах,
которого сжигают вши, как мед.
Устал как баба, что рожать раз сто хотела,
но вырывала сердце с кровью прочь.
Устал, как небо, на котором как антенна —
сверкает Южный крест… он надо мной точь-в-точь!
Полезу, как Мюнхаузен, по бешеной веревке,
повешусь, как Есенин, на полумесяце кривом.
Но прочь от мрачного соседа и его жены-воровки,
и от вождей, что в сотый раз кричат “Кругом!..”

***
Я видел множество столиц,
я проезжал холмы и реки,
средь тысяч, миллионов лиц
все тосковал о человеке.
И боже! Может, и меня
встречая в Суздали иль Мекке,
мечтала ты, судьба моя,
о милом, милом человеке…
На танках, на конях сновал,
но я тебя не узнавал,
и ты меня не признавала
при свете огненного вала…

***
Наверно, был рожден я для того,
чтоб жизнь прожить веселым человеком…
Я помню петухов ночное колдовство
и рыб, летящих по прозрачным рекам.
И помню лошадь Веру, что меня
вдруг узнавала средь цветочного прогала
и, самодельным колокольчиком звеня,
раскачиваясь, подбегала…
Ну, может малый муравей
не отличал меня средь неба,
но овцы все в стране буранов и дождей
просили у меня воды и хлеба…
Но как болезнь сражает, так меня
тоска земли родимой вдруг согнула.
И стал я осторожным, как змея.
И в денежных делах чистюля и зануда.
И если среди дня услышу где-то смех,
оглядываюсь долго, в удивленье,

как будто это страшный грех…
А мне ведь никогда не повторят рожденье…

***
Здесь были ясли — теперь кабак.
Стоит охрана — пьяны, как в морге.
— Воруй Россия! — поет дурак,
и девки падают ниц в восторге.
Гремят литавры, в свечах озноб,
и кто-то бредит в дыму рассвета —
что там, за кухней, застрелен в лоб
красивый юноша из пистолета.
Пришла милиция — и пиво пьет.
И с микрофоном — зубы кривые —
опять гундосый рвется в полет:
— Воруй, родная! Воруй, Россия!

О как бы здесь подсказать шпане:
пока орет он, вращая чресла,
так сделать, чтобы при ясной луне
в его квартире бы всё исчезло!
И точно так же у этих и тех,
что топают в такт… чтобы снова и снова
все поняли — зря не поется текст.
Не только поэты в ответе за слово.

Девичьи руки дрожат на плечах.
Сквозь дым и гром — чьи-то ноги босые…
И хочется мне рыдать при свечах:
— Не пей, Россия! Живи, Россия!..
Запомни, милая, ты — не вор…
пусть даже век наш промчался даром…
На улице дождь. И сбитый забор
послужит на полверсты тротуаром.

И все же придут к нам свет и любовь.
И ветви с плодами встретят мессию.
И здесь откроются ясли вновь —
и дети споют про иную Россию.

***
Одинокий, как Циолковский,
узкогорбый, с бородкой смешной,
жил он в нашей деревне сосновой,
за подзорной сидел трубой.
И хоть сослепу плохо видел
(да и линзы в пятнышках мух),
он, казалось нам, истину ведал,
со значеньем смотрел на старух.

Он курил, конечно же, трубку
и цифирь писал на штанах.
Ел он только зеленую репу,
бормотал, забываясь во снах.
Его бабки страшно любили,
за Христа признавали не раз.
Он качаться любил на качели,
бормоча про себя: — Вас ис дас?..

И хоть бледный заезжий студентик
обозвал его дурачком,
старичок ответил, что ценит
всех детей марсианский обком…
Сам он будто б крылат от рожденья…